Елена Карпова - Весна Страница 4

Под солнцем был песок — белый и сухой. А по песку, оставляя на нем неглубокие следы, шел человек. И человеком был Данька.

Он остановился неподалеку, посмотрел в меня насмешливым взглядом и сказал:

— Ты не убьешь меня. Не сможешь.

А я даже не могла ему ничего ответить. Он улыбнулся — клыки чуть длиннее положенного — повернулся ко мне спиной и пошел — вперед, прямо к солнцу, страшному убийственному солнцу…

— Называй это как хочешь — Тот Свет, Астрал, Другой План… все будет верно… и ничего. Просто есть мир этот, а есть еще — тот, я называю его «Там».

— Почему таки не Астрал? — усмехнулся Андрей.

— Потому что их много.

— Кого? Миров?

— Скорее… оболочек… видов… а сущность одна. А эти оболочки, они как… внешнее нечто, что ли… может быть, они просто для того, чтобы сознание чувствовало себя комфортнее, иначе бы можно было просто сойти с ума, оказавшись Там.

— И ты туда собираешься.

— Да.

— Зачем тебе я?

— Как якорь, Андрюша. Как маяк. Новичок не может самостоятельно вернуться оттуда. Уйти — может, а вернуться — нет. И даже Настоящие десятилетиями учатся возвращаться оттуда.

— А твой брат… он, получается, шастает туда-сюда без проблем?

— Получается.

— Мда. Ну давай что ли… показывай свой магический узор, коим Ваш покорный слуга будет вертать Вас с того света.

— Если будешь острить, я тебя укушу.

— Не получится, — вздохнул Андрей, — я ядовитый.

Несколько секунд я смотрела на него, а потом начала смеяться, а потом у меня от смеха случилась истерика, и Андрею пришлось отпаивать меня водой.

— Так?

— Да-а, — механически ответила я, да так и осталась с открытым ртом.

За его пальцем тянулся слабый след. Но не синий и не лиловый — след был того тошнотворно-зеленого с желтизной цвета, который порой окружает истовых последователей какой-либо религии.

— Андрей, ты верующий? — осторожно спросила я.

— Вроде бы нет.

— Но ты во что-то очень сильно веришь.

— Разве что в себя.

Ни хрена себе. Мне бы такую веру в себя.

— Повтори знак.

Он повторил — несколькими штрихами уверенно начертил в воздухе замысловатую загогулину. Не совсем верно, но сойдет. Загогулина светилась желто-зелеными разводами — сильнее, чем предыдущая, и тянула — как хороший магнит. Просто лучше не придумаешь!

— Андрей, ты — чудо!

Он театрально шаркнул ногой:

— Стараемся, миледи.

Ночь — странное время суток. Она преобразует дневную обыденность в непостижимую загадочность. Предметы, казавшиеся при свете дня простыми и плоскими, ночью обретают объем и значение, начинают жить своей собственной жизнью… Она меняет людей — неуловимо и ненадолго, всего на какой-то десяток часов… но иногда после этого десятка люди меняются навсегда. Я Новичок, я ненавижу все, что этим связано. Но ненавидеть ночь я не могу…

— Подожди.

— Почему?

— Ну… скажи хоть что-нибудь.

— Я люблю тебя.

— Нет! Не то…

Фальшь. Ложь. Ты не любишь меня — ты любишь свою тихую Олю. Кроме того, я вообще не уверена, что то притяжение, которое так вдруг возникло между нами, имеет с любовью хоть что-нибудь общее…

— Прости. Я… я хочу, чтобы было так. Думаю, это будет правильным.

Да. Вот то, что нужно. Все правильно.

Омут. Ласковые руки и губы. И глаза, в которых хочется утонуть — но нельзя… Поэтому отворачиваешься, уходишь от взгляда, и от осознания разрешенной запретности, ласка горчит, как мерзлые ягоды калины…

— Расскажи мне про Исход.

— Исход… Говорят, если Новичок проживет достаточно долго, то в конце концов доживет до Исхода. Говорят, что Исход — это исцеление. И выбор. Когда ты сам можешь выбрать, стать ли тебе Настоящим или снова — человеком. Говорят еще, что тот, кто дожил до Исхода, становится сильней Настоящих, и может сделать так, чтобы они исчезли… Только это, увы, не проверить.

— Почему?

— Новичок хочет умереть. В этом его суть. Он — куколка, в которой спит зародыш Настоящего. Его тянет к смерти. Я не знаю никого из Новичков, кто бы дожил до Исхода. Вообще говоря, я думаю, что Исход — это миф, придуманный Новичками для Новичков же. Чтобы не так страшно было. Типа — вот доживешь до Исхода, станешь сильным-сильным, и все сможешь… Все ищут в себе признаки Исхода, некоторые даже находят — только до Исхода все равно не доживают.

— А когда становятся Настоящими?

— Тогда… тогда все меняется. Настоящий хочет жить. И это желание доведено у него до абсурда, до инстинкта. Я до сих пор не понимаю, как мой отец смог перешагнуть через этот инстинкт…

— Значит, Исхода не бывает?

— Я уже ни в чем не уверена. Когда-то я считала, что Бессмертный — это тоже миф. Но теперь…

— А сколько нужно прожить, по твоим сведениям, чтобы дожить до вашего Исхода?

— Не знаю. Новичок не живет больше четырех-пяти лет. Это мы с Данькой только такие уникальные… Может потому что нас двое было, а может оттого, что рядом был отец — ходячий пример Настоящего. Но сейчас… Меня тянет открытое окно. Меня тянет бритва, лежащая на видном месте. Меня тянет крюк в потолке, веревка и улица, заполненная машинами. Я очень боюсь сорваться…

— Я не дам.

— Ты не можешь следить за мной все время. Кроме всего прочего, меня ужасно раздражает надзор, я буду взвинченной и нервной, если ты станешь за мной следить.

— Я не буду следить. Я просто буду рядом.

Я усмехнулась.

— Тебе свою девушку пасти надо, а не за недовампиршей приглядывать.

Он мне ничего не ответил, только посмотрел странно. Мне показалось, что в глазах его было сочувствие…

Может, это и есть любовь?

Впрочем, нет. Это не любовь — это взаимовыживание.

— А что ты хочешь найти?

— Если бы я знала…

Но я лукавила. Я знала, что хочу отыскать. Даньку. Он там, я знаю это — там, где белое злое солнце и жгучий песок. Смешно… он не любил солнце… раньше.

— Приготовься. Я ухожу.

На этот раз получилось легко — я словно упала в темный наклонный колодец, скользнула по нему — к свету в конце, и очутилась над морем. То есть, мне с первого взгляда показалось, что это море, и я огорчилась. Там, где вода, не может быть белого песка…

Но вода, расстилавшаяся до горизонта, морем не была. Скорее, она напоминала огромное болото, неподвижное зеркало, не замутненное ничем, не тронутое никакой растительностью. А под поверхностью было… что?

Я опустилась пониже, полетела над самой гладью…

Люди. Много. Тысячи, миллионы, мил-ли-ар-ды… На глубине не больше полуметра, все — вверх лицами, глаза открыты, легкое подводное течение шевелило волосы, смазывало черты лиц — и казалось, что лица — живые.

Не то, не то…

Я полетела быстрее, надеясь пересечь это бесконечное болото как можно скорее… в самом деле, должно же оно где-то кончиться? И, быть может, на краю меня ждет знакомая пустыня?

Но надежды оказались тщетными — я все летела, а водная гладь подо мной длилась и длилась, серая, словно пыльное стекло… А еще через некоторое время я поняла, что лица под стеклом воды перестали быть разными, и что теперь оттуда глядит на меня, повторяясь многочисленными отражениями, одно-единственное лицо…

Мое собственное.

Я закричала, и вдруг стала терять высоту. Поверхность воды приблизилась, и я рухнула вниз, всколыхнув доселе неподвижное болото.

Это была не вода. Скорее вязкое желе… Я не утонула сразу, но провалилась по пояс в холодный клейстер. И тут же стало ясно, что близкое дно, на котором покоились многочисленные мои копии, ни что иное как иллюзия. Не было никакого дна. Ноги мои неумолимо тянуло глубже и глубже…

Я завопила и стала пытаться выплыть на поверхность — но все барахтанья привели лишь к тому, что я погрузилась еще глубже, по шею. И с ужасом поняла, что еще немного — и все. Трясина меня затянет, а я даже на помощь позвать не смогу. Что будет со мной, если я умру здесь? Липкий страх пополз от горла к коленкам…

И вдруг — рывок, будто меня зацепили крюком подъемного крана, несколько секунд темноты, — и я очнулась в кресле, в квартире Андрея, судорожно глотая воздух и с трудом успокаивая слишком разбушевавшееся сердце…

— Ты… вовремя, — сказала я Андрею, переводя дыхание.

— Я понял, что ты чего-то очень сильно испугалась. И решил, что пора.

— Ох… пора. В следующий раз при таком же варианте разрешаю тянуть меня сразу же, не раздумывая.

— Окей.

Андрей вошел, хлопнув дверью. Я высунула нос в коридор, где он бродил взад-вперед, как зверь в клетке.

— Что случилось?

— Меня Оля бросила.

— Ничего, помиришься.

— Нет.

— Помиришься, я сказала. Эта связь слишком важна, чтобы ты мог позволить себе ее потерять.