Агитбригада (СИ) - Фонд А. Страница 6

— Слушай ты! Если бы моё право, я бы тебя собственными руками застрелил бы, вражина буржуйская! — продолжал докапываться до меня Чуня.

— Сочувствую, — пожал я плечами, не желая спорить с ребёнком и продолжил собирать вещи.

— Да ты гля, какая сволочь! — закричал Чуня, — бей гада, ребя!

На меня набросились вчетвером. Я никогда не мог ударить ребенка, поэтому поначалу просто старался задержать их кулаки. Буквально через несколько минут эти детишки накостыляли мне, взрослому мужику, так, что я уже был не рад своим толерантным принципам.

Во мне закипела злость, и я со всей дури пнул ближайшего пацана по ноге. Тот взвыл, потирая больное место. На меня тут же кинулся другой шкет. Ему я отвесил смачную оплеуху. Он схватился за ухо и тоненько заныл на одной ноте. И тут сзади на меня набросили одеяло и принялись мутузить. Еле-еле я отбивался и одновременно прикрывал лицо от ударов.

— Хода! — вдруг крикнул какой-то шкет, который стоял с той стороны двери. — Сюда идут!

Пацаны бросили меня избивать и убежали.

Кряхтя и охая, я стянул одеяло с головы и попытался сесть, из разбитого носа текла кровь, заплывающий глаз видел плохо.

— Генка? — в спальню вбежал Кузька, — кто это тебя так? А я иду, слышу, голоса, поддал ходу, но не увидел кто. Ты их видел?

— Чуня с друзьями, — скривившись, сказал я, еле ворочая разбитыми губами.

— А, ну раз Чуня, то ничего не сделаешь, они всегда так, — вздохнул Кузька и протянул мне бумажку. — Вот твой документ.

Я молча вытер кровь с разбитой брови и забрал листок. С этой ситуацией еще предстояло разобраться. Причина такой вражды к Генке была мне непонятна. Кроме того, мне, видимо, предстояло пересмотреть свои толерантные принципы и раз я попал в тело подростка, значит в целях самозащиты дать сдачи такому же подростку не будет ничего предосудительного и аморального. В общем, Чуне я ещё накостыляю.

— Ну пошли пообедаем, что ли? — сказал Кузька, когда я собрался и кое-как привёл себя в порядок.

И мы пошли.

Столовая находилась в боковом ответвлении корпуса, судя по густым запахам еды, её пропустить было невозможно. Народ уже поел или допивал чай, поэтому мы спокойно устроились за столом, и дежурный воспитанник, в белом халате и красной повязке на рукаве, поставил перед нами глубокие миски с супом и тарелки с кашей, в которой угадывались волоконца чего-то рыбного. На десерт был бледный компот, недостаток фруктов в котором компенсировался изрядным количеством сахара.

Кузька торопливо утащил из подноса пару крупно нарезанных кусков ноздреватого серого хлеба и, оглядываясь, чтобы не заметил дежурный, сунул их за пазуху. Я не подал виду, что заметил. Очевидно голод — постоянный спутник в жизни этих детей.

Мы ещё доедали, когда к нашему столу подошли две девочки. Я узнал одну из них, это была та Наташа, что предложила отправить Генку в агитбригаду. Вторая была мне не знакома, коренастая блондинка с небесно-голубыми круглыми глазами и носом картошкой.

— Кто это тебя так, Капустин? — спросила Наташа, глядя на моё лицо.

Я не успел ответить, когда вторая фыркнула:

— Что Капустин, тебе не нравится, когда дают по морде? Не нравится, правда? — она довольно захихикала, — а когда за тебя вся бригада работать должна — нравится?

— Ты за меня тоже работала? — как можно спокойнее спросил я, отодвигая тарелку.

— Я не работала! А вот других работать чуть не заставили! — вздёрнула нос она, — Ха! Набили морду и всё! Получай подарочек!

— Ну, Смена, ну, перестань, — попыталась одёрнуть её Наташа, бросая тревожные взгляды по сторонам.

— Набитая морда до свадьбы заживёт, — как можно спокойнее ответил я (меня эта наглая девочка конкретно уже выбесила), пододвинул к себе обратно тарелку и нарочито медленно зачерпнул кашу, — а вот короткие кривые ноги не вырастут, даже до свадьбы. Хотя какая там может быть свадьба. Правильно, Смена?

Я обидно рассмеялся и демонстративно сунул ложку с кашей в рот.

Смена вспыхнула и хотела что-то ответить, но к нам уже спешил дежурный, поэтому ограничилась только злобным взглядом. Девочки ретировались, и мы с Кузькой доедали в тишине:

— Зачем ты её так? — спросил Кузька.

— Что так?

— Посмеялся над её ногами…

— А не надо было надо мной злорадствовать, — ответил я и приступил к компоту.

Мда. Походу врагов у Генки здесь и так хватает, а сегодня я нажил ещё и новых.

После обеда Кузька довёл меня до окованных металлом ворот и тихо сказал:

— Гудков со своими разместился в Красном Коммунаре. Где точно, я не знаю, но ты у любого там в селе спросишь — тебе подскажут. Иди сразу к нему и отдай бумагу.

— Спасибо, Кузька, — от души сказал я, — очень тебе благодарен.

— И это, на, держи, — Кузька вытащил из-за пазухи хлеб и протянул мне, — а то, кто его знает, как там кормить будут.

— Спасибо, дружище, — от всей души поблагодарил я, пряча хлеб (какой же он молодец, подумал обо мне).

Кузька как-то странно взглянул на меня, чуть замялся и сказал:

— Ну ты это… мой долг засчитан? Или я ещё отрабатывать должен?

— К-какой долг? — не понял я.

— Карточный, — покраснел Кузька.

Вот и стал понятен секрет хорошего отношения.

Заверив Кузьку, что всё засчитано, я покинул это «гостеприимное» учреждение для «счастливого детства» и зашагал по накатанной грунтовой дороге промеж убранных полей к селу, где, как сказал Кузька, разместился Гудков с таинственной агитбригадой, и где я должен был отрабатывать за испорченный, по словам товарища Савелия Гука, буржуйский верстак.

Находилась трудовая школа в пяти верстах от города N, у деревни Батюшкино, переименованной нынче в Красный Коммунар, в бывшем имении помещика Никифорова, улизнувшего в одних подштанниках ещё в семнадцатом куда-то, по слухам, аж в Цюрих.

Само Батюшкино представляло собой типичный образец русской деревни — с утопающими в пене яблоневых садов деревянными домишками, колосящимися вокруг тучными колхозными нивами, и раскудрявыми берёзками в тех местах, где чернозём ещё пока коллективно не распахали.

Солнце не слабо так припекало, в осеннем воздухе пахло сухой травой и медовыми яблоками, гудели пчелы и шмели, периодически взлетая с крепких побегов репейника, которыми густо позарастали обочины.

Я шагал по дороге, вдыхая свежий воздух и размышлял. Может быть, я делаю неправильно, что покорно иду в эту агитбригаду? А с другой стороны — куда мне ещё идти? На дворе 1927 год. Мне выдали бумажку, где на бланке трудовой школы черным по белому отпечатано, что «воспитанник Капустин Геннадий поступает в распоряжение товарища М. Гудкова для осуществления посильного участия в культпросветной работе». И что «…жалование за работу воспитанника Капустина Г. необходимо в полном объеме перечислять на счета трудовой школы имени 5-го Декабря». Других документов у меня не было. А без документов никуда идти я не мог.

«Прямо как крепостное право», — усмехнулся я, запихнул сложенную вчетверо бумажку в наволочку (карманов у Генки не было), расстегнул худую кацавейку и зашагал дальше, осторожно насвистывая бравурный мотивчик и при этом стараясь не потревожить разбитую губу.

Деревня не произвела на меня особого впечатления: приземистые, потемневшие от времени и непогоды, дома, вдалеке — поблёскивает купол собора, на дороге, в грязных лужах, купаются и гогочут жирные гуси, тянет навозом, жаренными шкварками и парным молоком.

У колодца перемывали кому-то кости две закутанные в тёмные бесформенные платки женщины, определить их возраст не получилось.

При виде нового человека, они моментально умолкли и с жадным любопытством уставились на меня.

— Здравствуйте, товарищи! — вспомнив наставления Виктора на СТК, поздоровался я, как было принято в этом времени.

— Гусь свинье не товарищ, — буркнула толстая баба в пёстрой телогрейке.

Реплику я проигнорировал и комментировать не стал. Мне нужно было узнать, где разместилась агитбригада, а не соревноваться с тёткой в остроумии.