Сергей Болотников - Тролльхеттен Страница 8

Стрый тогда сильно обиделся и через два часа, когда друзья отошли от кайфа, предложил порешить Кобольда. Когда тот будет возвращаться со своей точки домой. Пиночет подумал и с досадой отклонил это, без сомнения, очень заманчивое предложение. А все потому, что Кобольд, был во-первых полезен, и морфий был у него всегда, а во-вторых, как и все криминальные элементы в городе, толкач имел крышу в лице главного окрестного бандита с погоняловом Босх — личностью легендарной и известной своей невероятной жестокостью, пред которой забавы Пиночета с домашними животными казались детским лепетом. Естественно друзья морфинисты и думать не могли замахнуться на такую эпическую фигуру.

А теперь наступила развязка, а вместе с ней наступал и кумар, наступал подкованными сапогами, обещая устроить напарникам веселую жизнь этой ночью.

Встречая в подворотне пожилого, хорошо одетого человека с интеллигентным лицом, они надеялись на легкую поживу. Но, видать, сегодня был не их день, и оставалось только молиться богу — их портативному богу Морфинусу, чтобы ничего такого не случилось завтра, потому что завтра сил у охотничков будет куда меньше.

Смущало лишь одно — действительно ли у неожиданно взбесившегося типа в плаще, в глазницах полыхало багровое пламя? Или это уже были проделки кумара — чудовищного постнаркотического синдрома, выражающегося помимо всего прочего в ярчайших галлюцинациях?

— Стрый? — сказал Пиночет через силу, — Ты видел?

— Что? — спросил тот, все еще осматривая свою заосьминоженную конечность.

— Глаза… у этого хмыря в плаще. Они были красные! И без зрачков.

— Колян, тебя кумарит, — ответствовал Стрый и утер обильный пот, выступающий на лбу. Когда-то, когда он еще был Шустрым, и занимался атлетизмом, такая пробежка далась бы легко, но не сейчас. Стрый чувствовал, как ноги его утрачивают твердость и начинают спотыкаться на ровном мокром асфальте.

— Не, правда! — упорствовал Пиночет, — Мож он вампир был, а Стрый? Ты боишься вампиров?

Малахов покачал головой, показывая, как далеки от него подобные проблемы. Действительно, что такое вампиры по сравнению с нехваткой морфина? Вот это действительно проблема!

От дома кидающегося кирпичами чудовища они в панике бежали, и в соседнем дворе, Стрый, не рассчитав, всем телом ударился о черный «Сааб», припаркованный напротив одного из подъездов. Шведская тачка истерично взвыла и, вместо того, чтобы перевести дыхание, напарникам пришлось бежать еще дальше, чтобы не быть застигнутыми владельцем. Все это было похоже на неприлично затянувшийся дурной сон.

А по дурным снам друзья были доками. Пусть и поневоле.

Эта ночь будет полна ими, а утро случится хмурым. Пиночет и Стрый чувствовали, как смертная тоска заполняет все их сознание. Вечереющий летний мир вокруг потихоньку обретал глянцевые, черно-белые цвета. Это еще ничего, думал Николай Васютко, шагая по влажной мостовой своими расползающимися кедами и почесывая обе исколотые руки, со стороны выглядящие так, словно черные муравьи устроили на них свою муравьиную дорожку. Еще ничего, думал Пиночет, потому что знал: истинный цвет грядущих страданий — красный.

Как жидкое пламя в глазах их неслучившейся жертвы.

5

Новый день пришел ко мне, пришел и сгинул навеки, растворившись. Вычеркиваю его черным маркером, как и все остальные — да, я понимаю, что это не свидетельствует о хорошем отношении к жизни.

А его и нет.

Сегодня середина лета, а идет дождь — навевает тоску. Дождь плачет, и я тоже иногда плачу где-то внутри. Где-то очень глубоко. Я знаю, в моем возрасте плакать уже нельзя, но это ведь и не прорывается наружу.

А что делается у нас внутри — кому какое дело? Люди — черствые оболочки, под которыми прячется израненная душа.

Спал я почти до полудня — как обычно. Это ведь естественно, что бы ни говорили окружающие — я ночной человек и я очень люблю ночь. Днем я скован, заторможен и лишь ночью обретаю некое подобие свободы. Мои окна выходят наружу, и в отличие от многих других жильцов нашего подъезда я могу наблюдать ночную жизнь своего города. Это очень интересно, смотреть, сверху вниз, как шебаршится ночная жизнь. Ночами меня всегда тянет на улицу — я хочу пройтись по пустынным асфальтовым рекам, одной теплой летней ночкой, и чтобы пыльные кроны деревьев, что растут вдоль тротуаров, раскачивались у меня над головой и иногда в них поблескивали летние теплые звезды.

Может быть я прошелся бы вдоль всего верхнего города, миновал эти одинаковые серые, но такие уютные коробки домов, и добрался бы до нашей речки Мелочевки — днем видно, какая она грязная, по ней плывут шины, доски с приусадебных хозяйств и мертвые собаки. Но ночью — ночью речка обретает удивительное очарование. Особенно плотина — место, где вода падает. Я читал, что если человеку в горе постоять у быстро бегущей воды, то его скорбь смоет и унесет — уплывет она в какие-нибудь сияющие дали.

Если так, плотина — место, где горести могут застаиваться. Можно представить: сотни и сотни чужих горестей скопились на черных, выступающих из воды камнях сразу позади плотины. Все время падающая вода вырыла подобие котлована, в котором теперь скапливаются приплывшие по реке многочисленные предметы, все, что она захватила на дальнем своем пути. Там и находит свое последнее пристанище большинство речного сора — кроме того, что прорвется дальше и продолжит свое путешествие.

Мне иногда кажется, что жизнь моя чем-то похожа на реку, и на ней есть своя плотина, ее не видно, но она ощущается — там воды судьбы пенятся и ревут, и я не могу плыть дальше.

Куда плыть? Этого я и сам не знаю, но иногда меня вдруг охватывает ощущение беспричинного счастья и близкой дороги. Я смотрю на самолеты, а стук колес уходящего из города поезда отзывается во мне дрожью.

Еще мне нравится, как восходит месяц — появляется из-за дома напротив, и некоторое время, как желтый кот, сидит на его крыше, а потом взлетает в вышину. Полная луна красива — но узкий молочный серп кажется случайно закинутым на небо произведением искусства.

Такова моя ночь. Никогда не засыпаю раньше двух, я предаюсь мечтаниям, свернувшись в своей кровати. От этого захватывает дух, и иногда я совершенно отключаюсь от реальности, полностью погрузившись в свой иллюзорный мир.

Вот так проходят мои ночи — серебристо-синее время чудес. Дни же все одинаковые. Они серые, и, в особых случаях, черные. Иногда я ловлю себя на том, что совсем не хочу просыпаться. Правильно, лучше остаться здесь, в уютном гнезде моей кровати, что с двух сторон огорожена стенами, с третьей частично письменным столом и шкафом, а с четвертой торцом упирается в окно, так, что лежа можно видеть крыши домов и кусок звездного неба.

Еще раз перечитал эти строки. Нет, мой дневник, никогда и ни за что я не покажу тебя другим. Эти слишком, ведь только тебе я доверяю свои самые сокровенные мысли. Мысль, что родители могут прочитать тебя, страшит и ужасает меня. Они милые, но совершенно нечувствительные люди. Зачерствевшие. Как, впрочем и большинство людей.

Моя мать вешает в ванной четыре полотенца, все разных цветов. Это синее, красное, зеленое и роскошное махровое черно-белое. И все чаще я ловлю себя на том, что вытираюсь тем полотенцем, которое подходит под мое настроение. Так, если я чувствую себя более менее прилично, то вытираюсь синим — цвета летнего неба. Если что-то тревожит меня, зачастую использую красное. Темно-зеленое означает тоску и полную жизненную апатию, которая в особо тяжелых случаях переходит в черное.

Может это ненормально? Да какая разница, все равно об этом никто не узнает.

Все хватит, пожалуй. Я и так написал сегодня слишком много. Но что поделать, что-то бьется внутри меня и требует изливать свои мысли на бумагу. Иначе я не могу. Может быть, я не такой как все? Может быть, я даже гений?

В одном я соглашаюсь с моим отцом — скучным и неинтересным человеком, который совсем не понимает меня — все-таки я слишком много думаю, для своих семнадцати лет.

6

Бомж Васек бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла. Жизнь его стала бегом, и бег был длиною в жизнь. Кто бы мог подумать, что пятидесятилетний одышливый алкоголик с зарождающимся циррозом печени может так бежать? Да, никто!

А между тем, ему стало казаться, что он уже способен выиграть марафонский забег, так долго несли его ноги по пустынным улицам.

В ту памятную ночь он тоже поставил рекорд. Тогда для себя. Теперь же, он, наверное, ставил рекорды олимпийские. Бомж Василий был ходячей иллюстрацией к статье о влиянии экстремальных ситуаций на физические возможности человека.

Взорвавшийся где-то внутри него мир по-прежнему не собирался принимать устоявшиеся очертания. Напротив, он все расширялся, образовывал какие-то свои неведомые галактики и солнечные системы, в которых действовали непонятные и неестественные законы.