Г. Малиньяк - Чумрадио

Г. Б. Малиньяк

Чумрадио

То был смутный и причудливый день и мне трудно его вспомнить и рассказать. Может быть это был дурной, тяжелый сон.

Началось все с того, что статья о самом животрепещущем вопросе дня, о жилищном кризисе, никак у меня не клеилась. Писать под аккомпанемент восьми коптящих и гудящих примусов, под грохот перетаскиваемой через коридор мебели, под шлепанье ног, хлопанье дверьми и ссоры жилиц – было выше моих сил. Я выбежал из моей тесной каморки на улицу и спешно направил шаги к общественной читальне, в которой я работаю тогда, когда все примусы нашей квартиры начинают гудет не порознь, а хором.

В уголке читальни кто-то тихонько дотронулся до меня сзади и прошелестел:

– Виноват, вы, конечно, радиолюбитель?

Я сострадательно оглядел его с головы до ног, длинного, бледного, молодого человека, в изолированных рогом, круглых, американских очках, и с удовлетворением признался, что нет.

– А вы не знаете какого-нибудь опытного радиолюбителя? – простонал молодой человек.

Я сделал усилие и припомнил Маркони, фамилию которого мы однажды случайно пропечатали в нашей газете петитом, где-то в самом конца номера.

Юноша жадно схватил мою руку и радостно всхлипнул:

– Его адрес?

– Самое лучшее и простое – Всем, Всем, Всем, до востребования, Пострестант…

– Гм… а здесь… в Москве, вы не знаете?

– Чудак человек. Конечно, нет! Я человек физически и морально здоровый и с этой дурацкой эпидемией ничего общего не имею.

Я взглянул на моего собеседника сбоку и мне стало его жалко.

– А впрочем, зачем вам? – полюбопытствовал я.

Он охнул и слабо промямлил:

– О, вы этого не поймете. Вы никогда не сможете понять трагизма моего положения. Подумайте, подумайте только, гражданин: на волне в три тысячи двести я отчетливо слышу Сокольники, а на тысячу десять почему-то Эрдэвэ…

Меня охватил мгновенный ужас перед этой молодой жертвой новой, еще неисследованной, фатальной болезни. Не желая раздражать беднягу, я попросил его рассказать все по порядку, с самого начала.

Голос у юноши был на редкость задушевный, музыкальный и льющийся прямо в душу.

– Случалось ли вам, – начал молодой человек, – бросить когда-либо камень в стоячую воду тихого пруда?..

Я почувствовал, как мои волосы по обе стороны пробора начали подыматься и идти друг другу навстречу.

– И вот, – продолжал юноша, – бросив камень в воду, вы замечаете, как по тихой зеркальной поверхности пруда пойдут волны, которые, удаляясь все шире, шире и шире от места падения камня, задевают за пробку, веточку, листик, или другую вещь, мирно плавающую по зеркальной поверхности тихого пруда…

История с зеркальной поверхностью тихого пруда продолжалась ровно 55 минут. Вслед затем несчастный начал бредить каким-то эфиром, один кубический миллиметр которого, якобы, должен содержать в себе энергию, равную общей добыче силовой станции мощностью в один миллион лошадиных сил, при непрерывной работе этой станции в течение 30.000 лет днем и ночью.

– Один кубический миллиметр… 30 тысяч лет… Миллион лошадиных сил… Ну, разве психически здоровый человек мог бы придумать что-нибудь подобное?

Я уже собирался позвать на помощь библиотекаршу с "КИМ"ом в петличке, когда юноша перешел к новой, довольно безобидной сказке о лягушке, дрыгавшей ножкой у какого-то итальянского эскулапа… Продолжения его рассказа я так и не узнал, так как при следующей истории о том, во что выльется в будущем дрыгание лягушечьей ножки, читальню заперли, и я, осторожно простившись с несчастным юношей, пустился, что было духу, обратно домой.

На улице у меня произошел инцидент с папиросником от Моссельпрома, дерзко заявившим мне, что "в настоящее время, он принципиально не держит других папирос, кроме "Радио".

На лестнице дома меня встретил мой коллега по ревизионной комиссии жилищного товарищества, веселый сотрудник 44-го ассенизационного обоза МКХ, но и этот, прежде вполне здоровый, выносливый, и, казалось бы, реально смотревший на жизнь человек, тотчас же обнаружил симптомы нового варианта умопомешательства.

– Уж вы-то, Антон Антоныч, – воскликнул он весь, сияя, – как вы есть журналист и газеты всякие пишете, нам скажете насчет того самого и прочего.

– Насчет чего именно?

– А все насчет радия. В какой плепорции должон быть конденсатер… ежели…

Я смерил его долгим уничтожающим взглядом, и голосом, полным скорби и укоризны, ответил:

– Стыдно! Стыдно вам, отцу семейства, серьезному пролетарию. Выборное вы, можно сказать, лицо в доме, гражданин сознательный, а вот какими глупостями занимаетесь. Стыдно! Еще раз стыдно! И прощайте.

С тяжелым чувством прошел я к себе в квартиру. Заперев свою каморку, я предался самым мрачным думам, когда в дверь раздался резкий и нервный стук. Стучала Клавдия Ивановна, машинистка правления Центрохладобойни, жилица угловой комнатки.

– Что случилось, Клавдия Ивановна? – учтиво осведомился я.

– Извиняюсь, Антон Антоныч, но через вашу комнату проходит канализация, к которой припаяна моя земля…

Я затрясся, как в лихорадке. Земля припаяна к канализации!!! Неужели и она? Эта румяная, жизнерадостная, устойчивая в своих чувствах девушка, ранее любившая одного лишь доктора Мабузо, да и то только на экране.

Я выбежал в коридор. Из соседней комнаты, кишмя кишевшей членами домового радиокружка, доносился густой, дрожащий голос студента Джемаридзе:

– …Сопротивление в 4 мегомы… Гетеродинаж… Пятый номер гармоники дает 391 тысячу 550 вибраций в секунду, что соответствует ноте Sol 3…

Я заглянул на кухню. На подоконнике лежала правая нога Марка Натановича Финкеля, солидного галантерейщика со Сретенки, только накануне разоренного фининспекцией за неплатеж уравнительного сбора. Остальные члены бедного негоцианта свисали с шестого этажа на двор. Я бросился на помощь. К счастью, бедняга еще теплился. Я схватил его за оставшуюся в квартире ногу и в ужасе воскликнул:

– Марк Натаныч! Что вы делаете? Остановитесь! Ради бога, остановитесь! Вы еще так молоды. Нэп еще не кончился. Вы еще отыграетесь…

Из-за наружной оконной рамы зловеще просопел голос несчастного торговца:

– Уходите, или я за себя не отвечаю… Все, все берите, и деньги, и товар, и вещи, но антенны, антенны не отдам, не отдам!..

Мои ноги подкосились, я всплеснул руками и погрузился в глубокий обморок.

От холода, стянувшего мою спину и плечи, я, наконец, пришел в сознание и, стремительно бросившись к телефону, неистово закричал:

– Станция… Дачу… Дайте мне Канатчикову дачу… У нас целая квартира с ума сошла… Эпидемия началась… Радиочума… ЧУМРАДИО…

Телефон молчал. Над аппаратом висела маленькая печатная записочка: "По всем делам бывш. ТЕЛЕФОННОЙ СЕТИ вызывать БПТ на волне в 101 метр. Обязательно радиопучками".

Не помню, каким образом я вслед за этим очутился в подъезде, в объятиях председателя жилтоварищества.

– Вас-то мне и надо, – воскликнул он с видом милиционера, который только что поймал пассажира, вскочившего на ходу в трамвай.

– Уплотнение, или выселение? Говорите скорее! Что у вас сегодня?

– Переселение, дорогой. Вам назначен весь Большой театр, всего 2 рубля в год, с отоплением и освещением. Что? Не хотите театр? Берите тургеневскую библиотеку, Госиздат, оба университета, курсы Берлица, весь МОНО берите. Не хотите? Тогда почтамт быть может подойдет вам? Главлит берите, Главнауку, Литературный Институт, Институт Ирана, Методологии, Профессуры, Лазаревский, Ломоносовский, Госкино. Цирк берите. Дом самого Муни даю вам, наконец. Подумайте только: любой дом, любая аудитория 2 рубля в год. Без ордеров и канители. Выручите отца семейства. Вспомните, как я вас выручал, когда у вас излишек в 1,5 аршина отнимали. Зубами, можно сказать, защищал…

Я схватил его за горло и проскрипел:

– И вы?.. И вы также очумели? Все, все взбесились, ошалели!

– Берите, Антон Антипыч. Все застрявшие на земле берут. И вы берите, что хотите: библиотеки, курсы, школы, студии, лекционные залы, аудитории и палаты всякие, типографии, цинкографии, телефоны, телеграфы, издательства, редакции… Все равно пустуют… Никому не нужны больше. Школы преподают на волне 777 метров, оперы поют на 3,7, Госиздат идет на 211, р. партия на 1111 метров, Берлиц на…

Я схватился за голову, выбежал на улицу и начал кричать диким голосом:

– Караул! Милиция! Люди! Сюда!..

Сидевший у подъезда восточный чистильщик обуви смерил меня оловянными зрачками своих старческих глаз и жалко улыбнулся:

– Караул не криши, душа мой. Сос кричи! На 600 метры.

Я конвульсивно схватил его за грязную шинель и с пеной у рта взвизгнул:

– Где газетчик? Здесь рядом с тобой всю жизнь стоял газетчик! Отвечай, или я убью тебя.