Шимун Врочек - Танго железного сердца Страница 12

Баланов уселся и взял в руки альбом принципиальных схем, заложенный измятым листом с пометками. Вычеркнул названия блоков, которые успел проверить. Придется убить на это массу времени — конечно, если его вдруг не осенит гениальная мысль.

Так или иначе, но Машина встала — а он пока не мог понять, почему.

От серийной М-20, выпущенной в 1958 году, лабораторная машина отличалась немногим: ее сделали в 59-ом, и в ней был еще один, дополнительный блок — обозначенный на схеме как «главный шкаф Е». Получается, кроме обычного «главного шкафа» потребовался добавочный? Зачем? И что значит это «Е»? Единый?

Баланов огляделся. Ага, вот она. Наклонился и вытащил из стопы толстую серую тетрадь, похожую на амбарную книгу. На обложке крупным почерком выведено: «Главный Е. Только с личного разрешения Красницкого». Размашистая подпись — и рядом прекрасная, образцовая, словно вырезанная из фиолетовой бумаги, клякса.

Интересно, подумал Баланов.

Он с удовольствием вдохнул запах старой бумаги, раскрыл тетрадь наугад. Через секунду брови у него поползли на лоб — и было отчего. В отличие от документации к остальным блокам Машины, все схемы «Главного Е» были нарисованы от руки — причем даже не чертежной тушью, а химическим карандашом. Вкривь и вкось; как бог на душу положит.

Очень интересно, подумал Баланов.

Он углубился в изучение принципиальной схемы. Пока ничего из ряда вон выходящего: каскад усилителей по напряжению, еще один — по мощности. Выпрямительный мост, тиристорный ключ. «Генератор хаоса» на двух вакуумных лампах — знаем, проходили.

Стоп, а это что? — Баланов даже не удивился. Рано или поздно он должен был найти что-то подобное.

Баланов посмотрел на портрет, висящий на стене в столовой. Рама была золоченая и массивная, в толстых мясистых завитках растительного рельефа, пыжащегося изобразить из себя нечто античное. За этими изысками совершенно терялся человек, на портрете запечатленный. А он стоил внимания: узкое, морщинистое лицо, запавшие щеки, нависающий лоб в обрамлении седых прядей, кустистые брови, словно маленькие белые взрывы.

Выпуклые глаза, смотрящие на Баланова равнодушно и холодно, как глаза насекомого.

Одет человек был в серый костюм — плохо пошитый, чисто советский; с галстуком-слюнявчиком и красной искоркой ордена на лацкане. Стекло, закрывавшее ранее портрет, было разбито. Осколки, застрявшие в раме, окружали человека — как сверкающие зубы. Казалось, он сидит в чьей-то оскаленной пасти.

Баланов посмотрел на осколки, лежащие на полу. В них отражалась стена, выкрашенная голубой краской.

Вокруг стоял характерный гул множества голосов, звон посуды, стук ложек, клацанье челюстей. Пахло пригоревшей картошкой и почему-то сухофруктами — хотя Баланов уже сто лет не видел здесь на обед ни картошки, ни компота. Все вокруг было в голубоватом свечении — идущие мимо люди оставляли за собой размазанный шлейф. Движения казались чуть рваными, словно в плохой анимации. Баланов моргнул.

— Юрий Серафимович. Юрий Серафимович, вам плохо?

Перед ним стоял Коршун — самый обычный, вполне материальный. Ощущение мира вернулось. Баланов сглотнул. Больно. Ощущение такое, будто глотку прочистили металлическим ершиком. «Что со мной, черт возьми, происходит?»

Он посмотрел на лысину Коршуна.

— Мне хорошо. — Баланов выпрямился. — Кто на портрете, не знаете?

Кирилл Мефодьевич посмотрел с сомнением.

— Как же не знаю? — сказал он. — Олег Леонидович Красницкий. Здесь его все знают. Генеральный конструктор, создатель Центра. Уникальная личность, между прочим. И физик, и математик, и биохимик, и на флейте, говорят, игрец. Здание, в котором мы находимся, построено по его проекту, представляете? Человек Эпохи Возрождения!

— Знаете что, Кирилл Мефодьевич, — сказал Баланов неожиданно, — а приходите ко мне сегодня в гости. Где-то в районе ужина. Я вас чаем напою.

С минуту Коршун молчал, глядя на Баланова уставшими, недоверчивыми глазами.

— Я… — начал он. В горле у него булькнуло.

— Вы были правы, — сказал Баланов. — Я действительно кое-что привез.

Коршун справился с собой. В глазах появился знакомый огонек, лицо сразу помолодело. Он выглядел лет на пятнадцать бодрее.

— Я приду, Юрий Серафимович. Обязательно.

Баланов кивнул.

Он повернулся и увидел уборщика — черноволосого, вихрастого парня в синем халате. Парень сосредоточенно работал щеткой на длинной ручке, лицо его был угрюмым.

Баланов пригляделся и невольно вздрогнул.

Парень подметал вокруг разбитого стекла — очень тщательно, чтобы не коснуться осколков.

Округлый серый камешек, каких полно на берегу любой деревенской речки, засунут между грубо расклепанными медными пластинами. На камешке мелкие царапины — какие-то рисунки и буквы. Скорее всего, иврит, подумал незнающий языков Баланов. Алхимические заклинания. Или Каббала. Или цитаты из Некрономикона безумного араба Аль-Хазреда. Сейчас он бы ничему не удивился. Баланов подсветил фонариком — нет, не показалось. Весь «главный шкаф Е» был смонтирован вокруг этой непонятной фиговины, которую словно на коленке делали. Причем, кажется, кувалдой. Он придвинулся ближе, увидел на позеленевшей меди круглые вмятины и характерные мелкие бороздки.

Поправка, решил Баланов. Молотком и плоскогубцами.

«Уж не сам ли Красницкий постарался?»

В серой тетради эта фиговина обозначалась как «Генератор струны». Зачеркнуто. Сверху написано: «Струна — бред! Туннель или ворота, вот это что. Окно в космическую Европу. Аве, Петр!»

К фиговине шла целая система паяных дорожек и тонкий силовой провод в горчичного цвета оплетке.

Красота, подумал Баланов, теперь у меня есть «окно в Европу» на двести двадцать вольт и ноль шесть ампера.

4

Кирилл Мефодьевич покосился на голубого «бегемота», но ничего не сказал. Прошел в комнату, опустился в кресло. Осторожно, стараясь погасить жадный огонек в глазах, огляделся.

— Чаю? — предложил Баланов вежливо.

— Да, конечно. Спасибо.

Коршун откинулся в кресле, оставаясь внутренне напряженным. Внимательно смотрел, как хозяин выставляет на столик стеклянную вазу с печеньем. Внимательно отхлебывал из чашки, внимательно жевал печенье. И молчал.

Баланов нахмурился. Эту встречу он представлял совсем по-другому. Он припирает Коршуна к стене. Доказательств достаточно. Он сам видел многое из того, что посторонним знать не следует… Почему же сейчас при здравом размышлении от его аргументов ничего не осталось? Ни-че-го. Булыжник? Смешно. Машина Смерти? Еще смешнее. Только одно у него, Баланова, в запасе…

Он нарочито медленно достал из верхнего ящика тумбочки маленький предмет, завернутый в почтовый пергамент; размером не больше спичечного коробка — только овальный. Кирилл Мефодьевич заерзал, глаза его неотрывно следили за движениями Балановских рук.

Сейчас ты у меня запоешь, подумал Баланов.

Когда сверток лег перед Коршуном, тот даже отшатнулся.

— Это… — он сглотнул. — Это чье?

— Ваше, — сказал Баланов мягко и вкрадчиво, будто много лет служил в белогвардейской контрразведке. Ему даже понравилась новая роль. Жестокий и обаятельный штабс-капитан Баланов, коварная скользкая змея в белых перчатках.

— Мое? — голос у Коршуна сел. Затем Кирилл Мефодьевич вдруг поднял голову и посмотрел на Баланова в упор. Усмехнулся — и вовсе не так, как положено жертве. — Да, мое, — спокойно сказал он. — Спасибо.

Баланов опешил. Образ безжалостного и обаятельного штабс-капитана разваливался на глазах.

— И вы… вы не боитесь? — спросил он, уже понимая, что выглядит беспомощно и глупо.

Коршун обидно засмеялся. Потом увидел лицо Баланова и замолчал.

— Как вы думаете, что это? — сказал Коршун неожиданно тепло, без тени насмешки или вызова.

Баланов пожал плечами. Блестящий образ контрразведчика рассыпался, ему ничего не осталось, кроме как сохранять хорошую мину. Вот и поговорили, подумал Баланов. Вот тебе и наживка.

— Думаете, наркотики? — Коршун ждал ответа.

— Думаю, это не мое дело.

Кирилл Мефодьевич хмыкнул, принялся неторопливо разворачивать сверток. Баланов невольно вытянул шею. Ах ты, черт!

На ладони у Коршуна лежал маленький желтый приборчик, похожий на детские электронные часы. Закругленный корпус, большие розовые кнопки числом четыре, несколько маленьких. Чувствовалось, что приборчик не новый, царапины, потертая пластмасса. Так это же!.. Баланов почувствовал, что краснеет.

— Таких сейчас не делают, — сказал Коршун. — По крайней мере, у нас. Великолепная вещь.

Смешной. Маленький. Круглый. Та-ма-го-чи.

Давно Баланов не чувствовал себя таким идиотом.