Андрей Евпланов - Чужаки Страница 12

— От верблюда, — сказал он насмешливо. — Много будешь знать — скоро устанешь скакать.

— Если у тебя есть деньги, — сказал Серега, стараясь держаться с достоинством, — то отдай мне, пожалуйста, мои семьдесят рублей. — Мне сейчас очень нужно…

— Вот тебе рупь, — сказал Гуляй, подвигая ему свой стакан.

— А вот еще два червонца, — он поставил перед Серегой три непочатых бутылки. — По ресторанной цене, там на этикетках штампы — можешь проверить.

Остальное получишь, как закроем наряд.

— Туда же, — сказал Соус, поднял свой стакан, подумал и поставил его на место. — Подавись. — Ой, беда, беда… — пропел Ерофеич. — Не с того ты начинаешь свою жизнь, Сергей, не с того. Товарищи к тебе с душой, а ты так-то вот… Мордой об стол, — аккуратно, чтобы не расплескать водку, он поднял свой стакан над столом и переставил ближе к Сереге.

— Сука ты, — сказал Соус. — Дать тебе промеж глаз и дело с концом.

— Нет, Соус, — сказал Гуляй с едва заметной усмешкой. — Ты не прав. Разве он виноват? Это уж от природы — либо человек как человек, либо жлоб. А если у него заместо души мошна, то как ни хоти он казаться человеком, все одно рано или поздно расколется. Правду сказать, мне с самого начала показалось, будто он нами не доволен. Но думаю, привыкает парень к новому месту и новым людям. А оказывается, мы ему поперек дороги стали. Извини, брат, мы посторонимся. И винить тебя не будем. Слышь, Соус, ты его не ругай. Его не ругать, а жалеть надо. Может, он и сам себе не рад.

С этими словами Гуляй вышел из-за стола и стал укладываться спать. Соус и Ерофеич хоть и с сожалением, но последовали его примеру, а Серега остался сидеть в окружении стаканов и бутылок.

Он думал, что совершил сейчас ужасную подлость, обидел людей, которые в общем-то хорошо к нему относились. Получилось, как будто ему протягивали руку для дружеского рукопожатия, а он оттолкнул ее, как какой-нибудь дикарь.

«Как исправить свой промах? Как сказать этим людям, что он никого не хотел обижать? Как объяснить им, что он не скупердяй какой-нибудь и не чистоплюй, а такой же простой трудяга, как они?» — эти вопросы не давали покоя Сереге, так как из-за разлада с артелью жизнь его в Дерюгино стала невыносимой.

После злополучного ночного столкновения Соус вообще перестал с ним разговаривать. Работал он, как говорится, на подхвате: подтаскивал, поддерживал, подлаживал, то есть фактически обслуживал Серегу, который собирал узлы. И если прежде он делал это довольно сносно и со всякими шуточками-прибауточками, то теперь, потеряв всякую сноровку, то и дело норовил уронить Сереге на ноги трубу или защемить ему руку каким-нибудь кожухом.

Ерофеич избегал обращаться к Сереге прямо, но общался с ним с помощью отвлеченных, казалось бы, фраз: «Нет ли там отвертки?», «Интересно, сколько уже натикало?» или «Молоточком бы здесь вдарить». Серега подавал ему отвертку, протягивал болт, ударял молотком по тому гвоздю, на который Ерофеич показывал, и все это делал молча, потому что слов от него не требовалось.

И только Гуляй относился к Сереге почти как раньше, то есть советовался с ним во время работы, угощал папиросами и при этом, как обычно, называл по имени. Лишь иногда, когда он в сторонке беседовал с Соусом или Ерофеичем, Серега ловил его взгляд и кривую усмешку, но ни ненависти, ни даже осуждения в том взгляде не было, не было в нем и презрения, а только жалость. И этот взгляд мучил Серегу более, нежели открытая вражда Соуса или показная надменность Ерофеича. Потому что для гордого человека нет ничего унизительнее жалости. А Серега, несмотря на свою покладистость, был человеком гордым. И именно гордость, а не ее отсутствие, вывела Серегу из глупого, положения, в котором он оказался.

А случилось это так. Накануне сдачи объекта Гуляй опять куда-то исчез.

Вернулся он только утром, приехал на чьем-то самосвале трезвый, или почти трезвый, вынул из кармана деньги и протянул их Сереге.

— Считай. Здесь сто. Это должок. С процентами, как положено. А по наряду само собой…

— Сто? — не понял Серега.

— С процентами, — пояснил Гуляй с ухмылкой. — Бери, бери, жена спасибо скажет.

— Сто? — переспросил Серега.

— Пересчитай, — сказал Гуляй.

Аккуратно загибая углы пятерок и червонцев, Серега пересчитал деньги, достал из пачки десятку, проверил ее на свет, вложил обратно. Потом вдруг разорвал всю пачку пополам, бросил обрывки к ногам Гуляя и пошел работать.

— Дурак, — сказал Соус, который при всем при этом присутствовал, и стал собирать обрывки. — Подделка и порча государственных казначейских билетов карается законом…

— Заткнись, — оборвал его Гуляй. — Я бы то же самое сделал.

Теперь уже выяснять отношения пришел черед Гуляя. Однако для него это, как оказалось, не составляло труда. Не долго думая, он послал Соуса в Синюхино, чтобы на склеенные деньги купить всего, для того чтобы закатить пир, если не на весь мир, то такой, какой бы запомнился дерюгинцам на долгие годы: И Соус выполнил его поручение, хотя и на свой лад.

Он привез три ящика портвейна, пакет мятных пряников, торт «Сюрприз» и банок десять скумбрии в масле. Все остальное, а именно: соленые огурцы и грибы, квашеную капусту, вареную картошку в мундирах — принесли с собой местные жители.

Все они были в возрасте Ерофеича, а кое-кто и постарше. Дерюгино считалось деревней неперспективной, и потому молодежь отсюда давно перебралась на центральную усадьбу, в район, а то и в столицу. А может, потому она и считалась неперспективной.

Так или иначе было непонятно, зачем директору совхоза понадобилось возводить кормоцех в деревушке, где жили одни старики и старухи, которых еле-еле хватало на то, чтобы обслуживать ферму на двадцать коров и следить за своими огородами.

Тем не менее цех был построен, и дерюгинцы были рады обмыть это дело, благо Гуляй угощал. Впрочем, он себе этой чести не присваивал и сразу заявил всей компании, что не он, а его лучший друг Серега настоящий виновник торжества. Старики по очереди желали ему хорошей жены и здоровых деток, и Серега пил с ними напропалую, не пускаясь в долгие объяснения относительно своего семейного положения. Ему было просто с ними, с Гуляем, Соусом, Ерофеичем, и чем больше он пил, тем яснее казалась ему его дальнейшая жизнь; от каждой выпитой рюмки сомнения разбегались по углам, словно тени от зажженной лампы. Скажи ему кто-нибудь сейчас, что завтра его ждут испытания, каких он в жизни своей, может, и не встречал еще, он не поверил бы и отмахнулся.

А испытания и в самом деле не заставили себя долго ждать. Стоило только взглянуть на Антонину, чтобы сразу понять, что она знает о пропавших деньгах и на сей раз не намерена прощать.

Конечно, глупо было рассчитывать на то, что Антонина за неделю не обнаружит пропажи денег, но какая-то надежда у Сереги все-таки оставалась, и более того, она с каждым днем крепла. Так что, когда он вернулся в Синюхино, для него были почти неожиданностью упреки Антонины. Он даже пробовал возражать ей, оправдываться. И только когда Серега понял, наконец, всю серьезность своего положения, он замолчал, сник и обхватил голову руками, то ли для того, чтобы защитить ее от ударов судьбы, то ли чтобы укрепить ее на случай, если тяжелым мыслям станет слишком тесно.

Антонина не ругалась, не плакала. Все это за ту неделю, что Серега отсутствовал, она проделала десятки раз. И вот из слез и многих горьких слов родилось, наконец, одно слово, которое вмещало в себя все, что Антонине пришлось пережить плохого, и не только за последнюю неделю или даже месяц, но за всю свою жизнь, включая и сгоревшую когда-то куклу, и не купленную сумочку с белым бантом, и смерть матери, отъезд в Сибирь, и ссору с мачехой… Слово это было — предательство.

За то время, пока Серега отсутствовал, она как бы пережила всю свою жизнь заново и решила, что ее предали. В самом деле, чего ради терпела она обиды, унижения — словом, все неприятности, что бывают в жизни каждого человека? Для того, чтобы вырасти, вручить себя любимому человеку, а взамен получить счастье, и не бог весть какое, не заморское, не великое, а самое обычное, какое доступно всем: свой дом, заботу, ласку, возможность спокойно растить своего ребенка. Но человек, которому она себя доверила, отказав, может быть, более достойным соискателям, вместо того чтобы взять ее за руку и вывести на прямую дорогу, сам вдруг сбивается с пути и начинает плутать, и то и дело куда-то проваливается и ее за собой тянет. Что это, если не предательство? А с предателями какие могут быть перемирия. Враг, который считался другом, всегда больший враг, нежели тот, который всегда был врагом.

Говорила Антонина спокойно и даже деловито, как будто обсуждала предстоящие покупки, но каждое ее слово было для Сереги, как тычок в грудь.

— Нет, Сергей, — говорила она, — мне не интересно, почему ты вдруг стал такой, почему тебе на нас наплевать. Может, ты таким родился, может, тебя заставили… Какое наше дело? Важно, что ты нас пропил, а этого мы тебе простить не можем. И потому я решила, что нам не нужно жить вместе, — здесь голос ее все-таки дрогнул. — Мы, конечно, это дело оформим, как полагается, а пока переедь куда-нибудь. Попросись в общежитие или в район… Куда ты там все время шлендаешь…