Елена Плахотникова - Типа в сказку попал Страница 13

– Не спи! – девка дернула лопатками. Острыми. Даже сквозь куртки чувствуются. – Скоро Санут придет.

– Да? – спрашиваю, а сам зеваю во весь рот. – И кто он такой, твой Санут?

На всякий случай оглядываюсь, пока Машка молчит. В натуре, может подбирается кто? Но все спокойно, вроде. Та же мокрая темень, тот же нудный, осенний дождь, под который мне всегда хорошо спится. Спалось. Дома, в теплой постели. А здесь… Впереди и слева огоньки светятся. Два зеленых и два желтых. Это волчары не спят. Соседи наши. Жрать, небось, хотят.

Надо было сразу раскинуть все по понятиям. Чтоб знали, кто в доме хозяин. В смысле, на столбе. Теперь вот присматривай за ними, а то схарчат еще.

Желтые огни мигнули и исчезли. Остались зеленые. Эти глаза напротив… Вот ведь где вспомнилось! Двадцать лет не вспоминал и на тебе! Из песни это. Я тогда совсем мальком был, когда ее пели. Типа, ретро. Для тех, с кого песок уже сыпется. Здесь таких песен не поют, ясен пень. Может, и радио не знают. Как в странах третьего мира. Где жрут все, чего не может тебя сожрать. Без базара! Сам видел. И не хочу чтоб меня харчили. Это может, буддисту какому все по барабану: для него душа главное, а тело – темница. А мне мое тело еще понадобится. В ближайшие сорок лет – это уж точно. Слышал, и после семидесяти мужики очень даже могут… но в это я поверю, когда доживу. Если доживу! А то зеленоглазый пялится на меня, как голодный на полную миску.

– Слышь, братело, ты даже не думай на меня, как на жратву. Не надо. Я ведь тоже жрать хочу. Могу и тебя за харч посчитать. Или твоих щенят.

Тихо ему так сказал, спокойно. Как Ада Абрамовна с нами говорила. Лучшая училка во всем городе. И в моей жизни. В натуре! Если бы ни она, не дожил бы до половозрелого возраста. Как счас помню, подзывает к своему столу, смотрит сверху вниз, – а я в десять лет совсем заморышем был, вполовину меньше Машки, – и говорит:

– Лешенька, если ты не бросишь курить, то умрешь. Годик, может, еще поживешь, и все. Твои друзья будут кушать мороженое, а тебя будут кушать черви.

И все это шепотом и с улыбкой. А бас у Ады ну прям Шаляпинский. Я потом ни у кого такого голоса не слышал. И остальное все под стать голосу. Всем бабам баба была. В автобусе головой потолок подпирала, в лифте на четверых – сама ездила. Бедра у нее такие, что им на двух сиденьях тесно, а грудь из-за спины углядеть можно было. Душевная баба, монументальная, теперь таких не делают. И говорила так, словно гвозди заколачивала; на всю оставшуюся запомнишь.

Вот подумал о ней, и уже мороз по шкуре. А тогда я прям к полу примерз, как услышал:…а тебя будут кушать черви. В классе так тихо стало, что в ушах зазвенело. У Ады всегда на уроке тихо, а тут прям гробовая тишина – дышать забыли. Я потом по ночам просыпался от своего крика, но курить бросил, как отрезало. И не только я. Леву с Савой тоже проняло.

Зеленоглазый моргнул, отвернулся – доброе слово и зверь понимает, в натуре. Тут и Машка зашевелилась. Типа, повернуться хотела, а потом передумала.

– Ты с кем это говоришь?

– С волком.

– С кем?!

– С зеленоглазым, ясен пень! – Может, и по-другому эту зверюгу зовут, но цвета она должна различать. Машка, в смысле, не зеленоглазый. Если не дальтоник. – Договорились не жрать друг друга.

– Договорились?!

– Без базара! Я же нормальный пацан, если не доставать меня. Да и не так уж я люблю собачатину…

Машка поерзала, укрылась с головой плащом. Я тоже. Холодно снаружи, сырость пробирает до костей, а под плащом тепло и Машкой пахнет. В смысле, ее волосами. Я ткнулся в них носом и дремать начал. Сказали б, что с бабой в одной постели спать стану, – без базара, только спать! – не поверил бы.

Машка зашевелилась, и я открыл глаза. Стало темно. С закрытыми глазами я картинки какие-то видел, а так полный мрак.

– Ты истинно не знаешь, что такое Санут?

Я зеваю. И для этого она меня из сна вытащила?! Чтоб вопросы спрашивать? Не спится, лежи молча, и не мешай другому! Еще раз зеваю и только потом отвечаю:

– Знаю! Только притворяюсь! В натуре! – Это я уже ору на нее. Зачем-то.

Машка дернулась, потом затихла. Не выпустил я ее из-под плаща. А мне вот спать перехотелось. Как отрезало. Можно и разговор какой завести. Так девка сжалась вся и сопит. Обиделась, типа. Вот так всегда: сначала рявкну, а потом думать начинаю.

– Слышь, Машка, а когда твой Санут придет?

Вздохнула, но все-таки ответила:

– Уже пришел.

Выглядываю из-под плаща – темно, даже волчара не смотрит в нашу сторону.

– Ничего не вижу. В натуре.

– В такую ночь его не видно.

– Это в какую же?

– В такую, как над нами.

– В дождь, что ли?

Молчит.

– Так может, его и нет сегодня?

– Есть. Я чувствую его.

Ага, еще одна чувствующая! Знал я когда-то такую. Тоже Машкой звали. Так она за два квартала чувствовала, кто ее хочет. Вот так и со мной познакомилась, а потом к Толяну ушла. Через неделю.

– Ну ладно, Машка, спать сейчас нельзя. А чего можно?

Она стала вырываться и шипеть. Блин, прям, как девочка! Я прижал ее сильнее.

– Хватит дергаться! Ты говори, не дергайся.

– Ничего нельзя!

– Совсем?

– Совсем!

– И спать нельзя?

– Нельзя!

– Не проснешься, что ли, если заснешь?…

– Может, проснешься, может, нет.

Хороший ответ, понятный. Типа, для самого умного.

– А когда проснешься, в порядке будешь или как?

– Может, в порядке, может, нет.

Ну, блин, ответы!

– А нет – это как?

– По-разному бывает.

И замолчала. В загадки вздумала поиграть? Ну-ну. Счас поиграем!

– Слышь, Машка, ты мне мозги не пудри. Не даешь спать, так я живо придумаю, чем нам заняться!

Ноги у девки длинные, стройные. Такими по подиуму надо ходить. А то, что тонкие, так в темноте не видно. А какие на ощупь можно проверить: Машкины штаны с теми же шнурками и клапанами, что и мои. Разберусь.

– Нельзя! Санут смотрит! – девка задергалась, как под током.

Не знаю, как она язык себе не откусила. Я перестал щупать ее ноги. Так и заиграться можно. Мне ведь поговорить с ней надо, а не что другое. Другое я дня два назад получил. Кайфа – ноль целых шиш десятых.

– Так уж и нельзя… Мы типа единственные, кто забрался под одеяло?

Девка замерла. Совершенно. Я крепче прижал ее. На всякий случай. Так она и не пискнула. Только сказала тихо-тихо, я едва услышал:

– Так ты истинно ничего не знаешь…

Будто калеку пожалела.

– Тогда говори!

И встряхнул ее. Не люблю, когда меня жалеют.

– Ладно, скажу. Только не дави так.

Я немного ослабил хватку и почувствовал, как девка вздохнула. Глубоко. Потом выдохнула. Еще вздохнула. Пришлось напомнить, что меня не дыхание ее интересует.

– Если мужчина познает женщину или еще кого-то под взглядом Санута, то мужчина может стать женщиной или еще кем-то, – сказала Машка.

Как из книжки прочитала. Аксиому. В смысле, верно, доказывать можно, если совсем уж заняться нечем. Ну, принцип я понял: секс на природе вредит этой самой природе. Кажется, чего-то из заповедей зеленых. Слышал когда-то.

– А если в доме, можно?…

– Пока Санут на небе, для его взора нет преград.

Еще одна аксиома. И столько торжественности в голосе, будто Машка сама ее придумала.

– Понятненько. Нигде, значит, нельзя. А если очень захочется и мужик…как бы это…станет упорствовать в… познаниях, вот! Так у него чего отвалится или чего-то другое вырастет?

Во, загнул! Так закрутил вопросец, аж сам себя удивил!

– Нет, – Машка покачала головой, и я чихнул. Не собирался, а вот само собой получилось. Когда по носу елозят волосами, и не захочешь чихать, а чихнешь. Рецепт для тех, у кого проблемы с нормальным чихом. Ну, это я отвлекся, а Машка меня ждать не стала: –…тела останутся прежними, а сущности могут не только соприкоснуться, но и проникнуть одна в другую, частично или полностью, а то и перепутать тела…

Дальше я не слушал. И так все понятно: упаковка одна, а содержимое другое. Знакомо, в общем-то. Только у нас так с товаром бывает, а тут… Ну, и мир, твою мать! Нельзя даже бабу потискать, когда захочешь. Интересно, сколько раз в месяц такое воздержание бывает?

Спросил.

Оказалось, почти каждую ночь. Только время разное: от нескольких минут до нескольких часов. В натуре! А Санут – это луна такая. Желтая. И пока она в небе, вся сексуальная жизнь внизу замирает. Спать в это время тоже нельзя.

Машка сказала, что некоторые не могли себя вспомнить потом. Совсем не могли. Типа, файл стерт, восстановлению не подлежит. Кто-то близких забудет, профессию там свою, речь человеческую, а то и зверем себя считать начнет. В общем, как я понял, у тех, кто спит, когда нельзя, глюкается память. Конкретно так, на всю оставшуюся жизнь.

– Ну, а чего можно-то делать?!

И я опять тряхнул Машку. Словно она придумала эти дурацкие правила.

– Ни-че-го.

По слогам сказали мне. Как особо непонятливому.

– Что совсем ничего?! Даже думать нельзя?

Тогда я точно свихнусь.

– Думать можно.