Дмитрий Емец - Таня Гроттер и молот Перуна Страница 14

– И где Лоткова?

Жора вздохнул. Подозрительность вступила в борьбу с глупым тщеславием. После непродолжительной схватки тщеславие взяло верх.

– Э-э… Она не пришла, – сказал он вскользь.

– А! – протянула Таня.

– Думаю, она случайно уснула и видит меня во сне. Великая любовь, женские нервы и все такое. С Катькой такое случается, – поспешно добавил Жикин.

– А!

– Да и вообще, я рад, что так все вышло. Обожаю, знаешь ли, прошвырнуться на рассвете… Свежий воздух очень бодрит, – сказал Жикин, стуча зубами от холода.

– Я вижу. Редко встречаешь по-настоящему бодрых людей, – вежливо согласилась Таня.

Жикин некоторое время переминался с ноги на ногу, терзаемый самолюбием и недовольный, что предстал в невыгодном свете.

– А ты куда, Гроттерша? – вдруг пытливо спросил он.

– Представь себе, какое совпадение. Я тоже обожаю прошвырнуться на рассвете, – сказала Таня.

Она прошла мимо Жикина и стала спускаться к подъемному мосту.

Таня надеялась, что Жора отстанет, но он увязался за ней. Похоже, первый донжуан Тибидохса решил вместо сорвавшегося свидания с Лотковой устроить свидание хоть с кем-нибудь. По дороге он рассказывал Тане анекдоты, порой даже забавные, и пытался ненароком прикоснуться к ней.

Через двадцать ступенек малютке Гроттер уже дико хотелось завязать ему ручки бантиком.

«Вот дура! И зачем я пошла пешком? Надо было подняться на стены и лететь на контрабасе», – ругала она себя.

Наконец лестница закончилась. Они прошли широкую площадку, где в Средневековье, во время магических войн, собирались отряды метателей сглазов, и через широкие ворота вышли к подъемному мосту.

У подъемного моста, с другой стороны рва, горел костер. Издали огонь был похож на рыжую запятую, возле которой суетились маленькие фигурки. Ров замерз, лишь кое-где торчали пучки сухого камыша.

Таня перешла мост. Она опасалась, что циклопы будут задавать ей лишние вопросы: куда идешь да зачем, но стражам Тибидохса было явно не до нее.

Поручик Ржевский и малютка Клоппик, слегка подросший с осени, играли с циклопами пара на пару в засаленные карты. Клоппик явно передергивал, но с такой милой детской улыбкой и так ловко, что циклопы этого даже не замечали. Изредка, поддерживая репутацию малыша, недавно взявшего в руки колоду, Клоппик путал короля с валетом или пытался покрыть козырную девятку некозырной семеркой. Пока циклопы добродушно ржали над неумелым малюткой, тот, наивно моргая и называя их «дяденьками», готовил себе запас тузов на следующую игру или вытягивал козырей из отбоя.

Зато циклопы внимательно следили за поручиком Ржевским, который был известен в Тибидохсе как ловкий шулер, не раз при жизни приложенный подсвечником. Призрак сидел – или, вернее, висел – в воздухе, с самым невинным видом вытянув долговязые ноги и держа карты близко у лица. Сложно сказать, каким образом ему удавалось управляться с материальными предметами. Сам Ржевский утверждал, что делает это не руками, а силой желания, и переводил стрелки на своего дедушку-ведуна, который якобы и пельмени ел, не притрагиваясь к ним и пальцем.

Циклопы не давали поручику даже прикоснуться к колоде и подальше отодвигали от него отбой. Когда же Ржевскому нужно было взять из колоды, они сами по одной передавали ему карты. Поручик возмущался и называл циклопов глупыми плебеями и кухонными мужиками, не способными оценить движения благородной души. Тем временем левый глаз «благородной души» парил в воздухе за спинами у циклопов и буквально пасся у них в картах.

Циклопы галдели, ревели, ругались низкими голосами, в сердцах шлепали картами – и раз за разом проигрывали. Возле Клоппика и Ржевского уже высилась целая гора шкур и закопченных на костре бараньих лопаток. Страж ворот Пельменник, наиболее азартный из всех, ухитрился проиграть не только свою секиру, но даже и тулуп с шапкой и теперь дрожал у костра в одних только ватных штанах. Его грозный глаз безумно вращался на лбу. Малютка Клоппик с деловым видом ощупывал голенища выигранных валенок.

Заметив Таню и Жикина, впавший в младенчество глава темного отделения обернулся.

– Жол, а Жол! Пивет! Скази шмыглис-флыглис! – тоненьким голоском попросил он.

– Отстань! – огрызнулся Жикин. Он, как и все в Тибидохсе, давно усвоил, что за Клоппиком лучше не повторять.

– Ах так! – обиделся Клоппик. – Я все лавно не отстану! Поплосу кого-нибудь из циклопов сёлкнуть тебя по лбу! Они мне все клугом долзны! Кто согласится?

Циклопы придвинулись поближе к костру. Желающих было море. Жикин попятился. Он не забыл еще, с каким рвением циклопы щелкают по лбу.

– Ладно-ладно! А что это за фрыглис? – подозрительно спросил Жикин.

– А ты скази! Тебе понлавится! – подбивал Клоппик, в глазах у которого плясали огненные блики.

– Шмыглис-фрыглис! – пробурчал Жикин, у которого просто не оставалось другого выхода.

Полыхнула красная искра. В следующую секунду Жикин, точно ракета, сорвался с места. Безостановочно вопя, он описал в воздухе красивую дугу и исчез в одной из бойниц Тибидохса. Циклопы, Таня и поручик Ржевский проводили его взглядом.

– Низко полетел! К дождю! – басом сказал призрак и заржал. Он обожал читать лопухоидные анекдоты про себя, любимого.

– О, нет! Не верю! Меня спас малютка Клоппик! – воскликнула Таня, сообразив, что избавилась от Жикина.

– Я дазе не думал, сто мое катапультилующее заклинание слаботает. Это зе было пелвое испытание! – улыбаясь, сказал малютка Клоппик. Передние зубы у него недавно сменились и теперь были белые и острые, как у бобра. Смотреть на них было гораздо приятнее, чем на желтые пеньки прежнего профессора Клоппа.

– Глотти, дай дылок от бублика на сигалеты! – попросил он.

Он единственный в школе додумался называть Таню Гротти. Остальные предпочитали более тяжеловесное Гроттерша.

– Детям курить вредно, – сказала Таня.

Поручик снова заржал, не забывая светить циклопам карты. Выигранные вещи ему были не нужны. Цель у Ржевского была иной. Он явно собирался к утру превратить стражу Тибидохса в группу нудистов-любителей.

– Кто кулит, я? – искренне оскорбился Клоппик. – Я не кулю! Я сигалеты галпиям скалмливаю! А они меня за это по воздуху катают.

– Гарпии едят сигареты? – поразилась Таня.

– А как зе! За милую дусу! – заверил Клоппик так радостно, что Таня даже не подумала в этом усомниться.

Малютка Клоппик оказался единственным, кто сумел подобрать ключик к черствым сердцам гарпий. Любого другого они сбросили бы на камни и расклевали. Недаром Тарарах всегда считал Клоппа одним из самых способных своих учеников.

Подвергая критике теорию и практику свиданий на рассвете, Таня долго шла по берегу вдоль русалочьего пруда, пробираясь к священной роще. Снег в темноте казался синеватым. Уходя к горизонту, он смешивался с лиловым, с подтеками небом.

Снег падал крупными редкими хлопьями. Тане казалось, будто где-то высоко на небе великан моет руки и роняет мыльную пену. С пруда доносился плеск воды. Русалки, сестры Милюли, скрытые камышом, сидели на краю пробитой для них полыньи, расчесывали распущенные волосы осиновыми гребнями и тянули бесконечную, заунывную, звенящую в предрассветной тишине песню. Изредка одна из русалок не то рыдала, не то хохотала. С берега было сложно понять, что означал этот звук.

На всякий случай Таня поднялась немного выше по склону. Идти вдоль самого берега было опасно. Русалки, ничтоже сумняшеся, запросто могли утопить ее для пополнения своей численности, защитная же магия, которую преподавала доцент Горгонова, не действовала на них на рассвете.

«Чеховский прудик… Лермонтовские русалки… И глупая Гроттерша, спешащая на свидание со своим Пуппером! Тьфу ты, в этом мире нет ничего нового!» – думала Таня, увязая в снегу.

Незаметно она дошла до рощицы. Дубы, некогда посвященные Перуну, тесно толпились на вершине холма. Кое-где в снегу видны были глубокие следы. Малютка Гроттер забеспокоилась было, но разглядела, что носки у следов повернуты в сторону Тибидохса. Похоже, бдительные стражи просто-напросто слиняли с боевого дежурства.

Таня поднялась на холм по его крутой береговой части. Пуппера видно не было. Она дважды окликнула его – тишина.

«Что за дела такие? Девушки приходят на свидания первыми! Уж утро близится, а Пуппера все нет!» – подумала она.

Таня пошла через рощицу. Здесь, на небольшой проплешине, точно единственный волос на макушке у прежнего профессора Клоппа (нынешний малютка был курчав просто до безобразия), рос Лукоморский дуб. Некогда по его золотым цепям, заводя песнь и говоря сказки, разгуливал кот Баюн. Ныне же цепи были расплавлены молнией. Кот же либо загулял, что с ним случалось регулярно раз в столетие, либо во времена Чумы-дель-Торт был сожран голодной нежитью. Лишь дуб, как и прежде, одиноко стоял на самой вершине, неохватный, мрачный, и, казалось, подпирал своими раскинувшимися ветвями небосвод.