Антон Твердов - Реквием для хора с оркестром Страница 14

Никита открыл глаза и приподнялся. Г-гы-ы нигде видно не было, это стало возможным определить, потому что понемногу звезды и созвездия исчезали из поля зрения Никиты.

— Гоша! — жалобно позвал Никита, приподнявшись.

Посетители железного шалмана, тоже крепко подзарядившиеся бухлом, гомонили довольно громко, потому что Никита не расслышал даже своего голоса. Он попытался подняться на ноги и с немалым удивлением понял, что это ему удалось.

— Ага, — вслух проговорил Никита. — Штука эта в кружках забористая, но и отпускает так же быстро, как и кроет… Надо бы еще… Однако этот крылатый паскудник свалил и, конечно, не расплатился.

— Шесть кружек, — услышал Никита голос четырехногого бармена, который, оказывается, уже стоял рядом. — Платить надо…

Хмель еще не полностью выветрился из головы Никиты — только этим можно было объяснить то, что Никита не признался бармену в своей финансовой несостоятельности, а, внезапно рассердившись, ляпнул ему кулаком между глаз.

— Помогите! — завопил бармен, рухнув и опрокинув чей-то столик. — На помощь! — еще громче заорал он, болтая в воздухе всеми своими четырьмя ногами.

Вообще-то это было довольно смешно, но никто почему-то не смеялся. Никита оглянулся и стал медленно отступать к выходу. Гомон посетителей мало-помалу смолкал — зато все увереннее и увереннее стали доноситься выкрики, содержащие просьбы призвать нарушителя порядка к ответу посредством милиционера. Никита вспомнил о двухголовых чудовищах, исполнявших в этом мире обязанности правоохранительных органов, и внутренне содрогнулся.

— Участкового позвать! — громче остальных выкрикнул какой-то длинный субъект, тощий до прозрачности, но с мощным бивнем, растущим посреди лба. — Эдуарда Гаврилыча!

Жизнь Никиты на планете Земля состояла по большей части из мордобоя, милиции, тюрьмы — и тому подобных нехороших вещей. Поэтому ничего удивительного не было в том, что фраза костлявого субъекта об участковом словно подбросила Никиту — и субъект незамедлительно получил прямой удар в челюсть, да еще такой силы, что пролетел несколько метров по воздуху, грохнулся о прилавок, но на пол не упал, а ссыпался по частям — сначала неуклюжие ноги, потом длинные руки; потом голова — грохнулась и покатилась куда-то в угол. Бивень глубоко вонзился в прилавок и остался торчать, как обрубок мачты потерпевшего крушение корабля.

Никита и сам не ожидал такого эффекта, поэтому немного растерялся. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в напряженно потрескивающем воздухе не послышался явственно запах серы и под потолком не материализовался пьяный в стельку полуцутик Г-гы-ы.

— Ша, урки! — гаркнул полуцутик почему-то голосом Никиты, а когда толпа посетителей недоуменно смолкла, схватил своего собутыльника за шиворот и выволок из заведения.

Эдуард Гаврилыч был, как и весь состав загробной милиции, чистокровным ифритом. Ифриты в общем-то считались неплохими мужиками, хотя, конечно, были грубыми и неотесанными уродами. Испокон веков так повелось, что на две свои головы они имели одну-единственную мысль, выражавшуюся, если говорить просто, в следующем — не мудрствуя, выполнять приказы начальства. Попав в загробный мир, ифрит обычно не видел причин в том, чтобы это свое мироощущение менять. И не менял.

Беда Эдуарда Гаврилыча состояла в том, что одна из его голов имела свое собственное мнение относительно окружающего Эдуарда Гаврилыча мира — не того, в котором он родился, а потустороннего, в который он попал после того, как небезызвестный царь Соломон много тысяч лет назад за какие-то давно забытые провинности приказал срубить бедному ифриту все его головы. Приказание это исполнили, но наполовину, потому что, когда Эдуарду Гаврилычу (в те времена его, конечно, звали по-другому) отрубили одну из голов, обезумевший от боли ифрит вырвался от палачей и сбежал. Потом, правда, истек кровью и испустил дух где-то в пустыне.

Очутившись на том… то есть на этом свете, Эдуард Гаврилыч с понятным удивлением отметил, что все его головы на месте. Только вот одна — та, что была отрублена палачами царя Соломона, — вследствие, очевидно, перенесенного потрясения стала дурить. Прилюдно произносила речи, которые всякий нормальный ифрит даже и в дурном сне не мог себе позволить произнести, и не единожды пугала Эдуарда Гаврилыча словами «гуманизм» и «интеллигенция». А Эдуард Гаврилыч… Впрочем, тогда Эдуарда Гаврилыча звали просто Гаврилычем, а имя Эдуард потребовала себе дурная голова, тем самым отделив себя от второй головы — нормальной. Получалось как бы два совершенно разных ифрита в одном — Эдуард и Гаврилыч.

Тем не менее в загробной милиции Эдуарда Гаврилыча очень ценили и почетную должность участкового дали сразу, потому что на всех допросах он сам собой представлял комбинацию «хороший следователь — плохой следователь». К тому же голова Эдуард, помимо привычного для себя и дикого для головы Гаврилыч обращения «милый друг», употребляла такие мудреные слова, которые зачастую сбивали с толку допрашиваемого, что шло, конечно, на пользу следствию.

К слову сказать, последнее время голова Эдуард приобрела привычку погружаться в свои непонятные мысли так глубоко, что на короткое время контроль над телом ифрита полностью переходил к голове Гаврилыч, чем голова Гаврилыч всегда не упускала возможности воспользоваться. Вот и сейчас, войдя в разгромленное Никитой заведение, ифрит-участковый остановился на пороге и упер руки в бока. Присутствующие, заметив, что голова Эдуард, закрыв глаза, беззвучно шевелит губами, а голова Гаврилыч, упиваясь редкой свободой, свирепо скалит клыки, начали медленно расползаться по углам. Но, как известно, от взгляда ифрита не может ускользнуть даже какое-нибудь ничтожное и почти совсем незаметное насекомое. За каких-то несколько минут полтора десятка существ, являвшихся свидетелями драки, были обысканы, награждены несколькими зуботычинами каждый и поставлены к стенке — ноги на ширине плеч, руки за головой. Две не имеющих рук осьминогоподобные твари были подвешены за связанные щупальца над прилавком. Хозяина заведения — он же бармен — Гаврилыч приковал наручниками к одному из столов, а останки пострадавшего до поры до времени замели в угол, только вот крепко впившийся в дерево прилавка бивень не смогли вытащить.

Тишина наступила в заведении. Гаврилыч поставил себе стул напротив прикованного четырехногого бармена. Вытащив из-за пояса громадную плетку, участковый с вожделением облизнулся, сел на стул — и хотел уже было приступить к допросу с пристрастием, как вдруг очнулась от своих дурных мыслей дурная голова Эдуард, — и участковый из одного органично-свирепого ифрита снова превратился в двух, накрепко спаянных воедино — злобного держиморду Гаврилыча и вежливого интеллектуала Эдуарда.

— Так-с, — ласково оглядев всех присутствующих, проговорил Эдуард. — И чем это мы здесь занимаемся?

Совершенно очевидно, что свой вопрос Эдуард адресовал не толпе — он прекрасно знал, что с перепугу никто не посмеет пикнуть ни слова, — а Гаврилычу.

— Прочухался? — зарычал Гаврилыч, оскалив зубы так, что можно было бы подумать, что он собирается откусить Эдуарду ухо. — Как всегда, гад, влезешь и всю работу испортишь… Допрос свидетелей тут идет, не видишь?

— Милый друг… — задушевно начал Эдуард. — Как я уже…

— Тамбовский волк тебе «милый друг», — немедленно отлаял Гаврилыч.

— Как я уже тебе говорил, свидетелей ни в коем случае нельзя допрашивать, — как ни в чем не бывало продолжал Эдуард, — их допустимо только опрашивать.

— Поучи меня, — проворчал Гаврилыч.

— Могу и не учить, — легко согласился Эдуард. — А протокол допроса кто составлять будет?

Гаврилыч промолчал. Это был больной вопрос. Гаврилыч, в отличие от Эдуарда, писать не умел.

— Чего остановился? — мягко поинтересовался Эдуард. — Продолжай, милый друг. И пожалуйста, сними наручники со свидетеля.

Последняя просьба Эдуарда была, мягко говоря, странна — все-таки Эдуард и Гаврилыч были одним и тем же существом, и если производили какие-то действия, то задействовано в этом было их одно-единственное тело. Но Эдуард привык думать о себе, как о самостоятельно мыслящей единице, поэтому и допускал подобные высказывания.

Эдуард Гаврилыч поднялся и с лязганьем открыл замок наручников. Четырехногий бармен отошел на шаг от прилавка и остановился, потирая запястья и со страхом поглядывая на двухголового участкового.

А участковый тем временем опустился снова на стул, достал из кармана безразмерных шароваров планшет с прикованной к нему железной цепью шариковой ручкой.

— Ну? — гаркнул Гаврилыч на бармена. — Встань ровно! Как тебя звать?

— Как твое имя, милый друг? — тут же переформулировал вопрос Эдуард.

— Па… Па… Папинаци, — запинаясь, ответил бармен и вытянул руки по швам.