Антон Твердов - Нет жизни никакой Страница 15

— Ты прав, — сказал Г-гы-ы Никите, — от скуки того.,, еще и не то… Но прощения ты у меня попросить должен.

— Извини. В третий раз говорю — достаточно?

— Извини… — успокаиваясь, проворчал полуцутик. — Тут, понимаешь, сердце рвешь, думаешь, как тебе помочь из очередного дерьма выбраться, а ты…

— И я! — неожиданно внятно выговорил Степан Михайлович.

Никита и полуцутик Г-гы-ы вздрогнули — одновременно.

— Чего это он? — спросил полуцутик у Никиты. Тот пожал плечами.

— И я… — повторил Степан Михайлович. — В Сар-ра-тов… Обр-ратно…

— Обратно хочешь? — обрадовался Никита. — Надо же — первый раз за все время ссылки встретил единомышленника.

Г-гы-ы пренебрежительно фыркнул.

— Обр-ратно, — проговорил Турусов. — Скор-рее.

— Не боись! — Никита занес руку, чтобы хлопнуть Степана Михайловича по плечу, но в последний момент, к счастью для последнего, передумал. — Не боись! Держись за меня — и выберемся! У меня в мире живых невеста осталась — Анна. Любит и ждет. Мне здесь не нравится. Никогда не нравилось. Мертвечина одна!

— А чего ты хотел? — насупил брови полуцутик, должно быть, обидевшись за свою родину. — Загробный мир — он и есть загробный. А вы лучше думайте, как нам выкрутиться: если поймают ведь, плохо нам будет. Генератор скоммуниздить — за это ссылкой не отделаешься. Могут и чего похуже припаять.

— А я и думаю, — ответил Никита. — Да что толку. Не везет мне что-то в последнее время, не везет…

— А уж мне как постоянно не везет, — подхватил полуцутик. — Вообще кошмар. Ты представляешь — я ведь мог когда-то стать правителем всей Цепочки, да, да. Меня в обход многим цутикам и полуцутикам хотели назначить администратором в главное управление Цепочки — за мои исключительные способности. Но… не повезло. Напился я в день экзамена и провалился. Представляешь? Тотальное невезение.

— А мое невезение — врожденное, — печально проговорил Никита. — Еще папа мой, Всеволод Михайлович, был невезучим с самого детства. Во дворе дома, в котором он рос, не было ни одного дерева, с которого папа, когда был мальчиком, не падал, каждый кирпич на близлежащей стройке, прежде чем рухнуть на землю, вырвавшись из рук неопохмеленных рабочих, обязательно делал вынужденную остановку на макушке чисто случайно проходящего мимо папы; крупные окрестные собаки, заметив вышедшего на прогулку папу, с радостным лаем кидались, чтобы порвать ему штаны или то место, которое эти штаны прикрывают; был известен также случай, когда громадных размеров овчарка, охранявшая территорию близлежащей стройки, затащила маленького папу в свою конуру, очевидно, приняв его за какую-то диковинную игрушку. Дедушке с бабушкой с большим трудом удалось на третьи сутки извлечь из конуры порядком изжеванного сына. И так далее. Дорожно-транспортных происшествий на улице Герцена, где прошло Детство моего папы, до появления на свет папы, не было вовсе, а когда Всеволод Михайлович подрос и научился самостоятельно передвигаться, число ДТП достигло рекордного количества, наверное, потому что в каждом из происшествий мальчик Всеволод принимал непосредственное Участие. Этот ярко выраженный синдром неудачника немного приутих, когда папа женился, проявившись, впрочем, всего однажды — когда подкова, подаренная родителями невесты и повешенная на притолоку «на счастье», упала и проломила голову жениху, в связи с чем папа ночь, которая должна была стать первой брачной, провел на привычной с детства больничной койке. Так, синдром неудачника приутих, но через несколько лет относительно тихой семейной жизни разыгрался вовсю… Да что там говорить… Не буду дальше рассказывать. Грустная история.

— Чего тут грустного? — удивился полуцутик. — Вот то, что меня не взяли в администрацию Цепочки, — это грустно. Представляешь, каких я дел мог бы наворотить?

— Зная твой веселый нрав, представляю, — вздохнул Никита, которого, кажется, потянуло на воспоминания. — Вообще ни мне, ни моей семье счастья не было никогда… Папа пить начал, и как-то раз его, с тяжкого похмелья пытавшегося стянуть с прилавка продуктового магазина бутылку пива, поймала на месте преступления дебелая продавщица и, оставив свое рабочее место на удачно подошедшую сменщицу, потащила ослабевшего с перепоя папу в ближайший пункт милиции, где бывший известный писатель был заключен в «обезьянник», а после переправлен в КПЗ. Как выяснилось немного позднее, папа ослаб не только физически, но и морально — причем настолько, что следователю, который вел его ничтожное дело, удалось навесить на него еще с десяток второсортных кражонок, залежалых в пыльных бумагах с прошлого квартала.

Никита снова вздохнул.

— Папа мой получил четыре с половиной года и навсегда исчез из моей жизни. Помер, наверное, где-нибудь на зоне, я не знаю… В мире живых упоминания о нем я не встречал. Осталась только мама моя — Наталья Вознесенская, — но и та, не перенеся разлуки с мужем, сама стала крепко попивать, совсем перестала следить за собой и сыном своим, то есть мною, и наконец тронулась рассудком — после особенно длительных посиделок она вдруг объявила мне, что потолстела — и опухла от пьянства настолько, что теперь не может протиснуться в дверь. А мне не оставалось ничего другого, как перестать шляться по улицам и начать заботиться о матери, которая, ссылаясь на воображаемую полноту, наотрез отказывалась выходить из квартиры, тем не менее не переставая тратить на вино и водку всю свою пенсию. Да и пенсии-то ей не хватало, потому что взявшиеся снабжать маму спиртным местные старушки-пропойцы — в прошлом уголовницы с пожизненным стажем — большую часть денег оставляли себе. Все попытки мои уличить, а уж тем более усовестить престарелых вороваек, ни к чему не приводили. Пенсия мамы неизменно пропадала в бездонных недрах запущенной старушечьей квартиры… Эти старушки вообще очень интересные личности были, они обе называли себя бабушками моего старинного дружка Гоши Северного. Я о нем потом расскажу… А старушки… Ты слушаешь, Г-гы-ы?

— Слушаю, — с явной неохотой отозвался полуцутик. — Хотя уже слышал это двести раз.

— Так вот Степа еще не слышал. Степа, рассказать? Степан Михайлович не посмел отказать в любезности и кивнул хохлатой головой. Никита, явно соскучившийся по свежему слушателю, тут же стал рассказывать. И Степан Михайлович слушал, с каждой секундой теряя интерес к повествованию и погружаясь в собственные безрадостные мысли. А Никита, вовсе не замечая этого, рассказывал, что одну бабушку звали Степанида Прокофьевна, а вторую — просто Прокофьевна, потому что своего имени вторая бабушка, кажется, не помнила вовсе. Бабушки Гоши Северного очень были похожи друг на друга, но совершенно не похожи на Гошу. Степанида Прокофьевна представляла собой крохотного сморщенного пупса, изумлявшего всех своей удивительной худобой (налетевший как-то невесть откуда на тихий вообще-то город Саратов сильный ураганный ветер застал Степаниду Прокофьевну сидящей на лавочке возле дома — и так как ветер не менял своего направления, Степанида Прокофьевна, не имея сил подняться, просидела приплюснутая к лавочке почти двое суток), а вторая бабушка — просто Прокофьевна — выглядела как сильно усушенная копия Степаниды Прокофьевны. Гоша в отличие от своих воспитательниц был мальчиком крупным — до восьмого класса его частенько дразнили во дворе жирдяем, но после восьмого класса охотников таким образом поразвлечься не нашлось: Гоша как-то неожиданно вытянулся за лето и превратился в массивного верзилу, ростом и размерами напоминавшего больше тридцатилетнего мужика. Бабушки, заметив перемены в облике своего воспитанника, решили не баловать его дальнейшим посещением общеобразовательных уроков, забрали из школы Гошины документы и настоятельно посоветовали ему не трепать дурака по улицам, а начать зарабатывать деньги…

— Тут не лишним было бы обмолвиться о том, что Гошины старушки подразумевали под словом «заработок», — подняв вверх указательный палец, интонационно выделил Никита. — За всю свою жизнь Степанида Прокофьевна и просто Прокофьевна не проработали ни дня, зато успели отсидеть немалые годы в различных исправительно-трудовых колониях по всей стране и очень гордились тем, что суммарное количество лет, проведенных ими в неволе, на порядок превышало по длительности человеческую жизнь средней продолжительности. Ясно, что из зоны бабушки прихватили богатый жизненный опыт и сочный тамошний лексикон — пичкали они и тем, и другим Гошу ежедневно, вперемежку с дрянной гороховой кашей, концентрат которой старушки приобретали на чудом выхлопотанные крохотные пенсии. Гоша лагерную науку вместе с кашей глотал, не разжевывая, и уже ничему не удивлявшиеся соседи по дому привыкли видеть его — гориллоподобного переростка — сидящим вместе со своими старушками на лавочке и перекидывающимся с ними малопонятными репликами, складывающимися в диалог, где матерных слов было гораздо больше, чем нормативных… Да, кстати, и Гоша, и его бабушки могли разговаривать вообще без нормативных слов, инту… интуитивно придавая матерным различные значения. Ну, к примеру, слово «бля» могло в одно и то же время обозначать…