Егор Радов - Змеесос Страница 16

Лежа в этом подземелье, несчастный узник вспоминал всю свою нехитрую жизнь, отдавая себе полный отчет в том, что это, — последняя для него ночь, и ощущая каждую отдельную секунду, как подлинное чудо существования, дарованное перед кончиной во всей своей истинной прелести. Сырые стены напоминали ласковых женщин, цветные луга в воскресный день, восторженно-мрачные зеленые школьные парты, навевающие своим появлением во мгле сознания целый мир чувств и ощущений; каждый изгиб булыжников в стене и на потолке скрывал в себе реальности и вселенные, раскрашенные всеми цветами, способными быть; и Александр Иванович проживал целую вечность в каждом закоулке какой-нибудь трещины, и был сейчас воистину обостренно-счастлив, и ею чистая совесть давала ему право быть свободным во всех отношениях и не отягощала его клубком противоречивых откровений, являющихся лакомыми вопросами для мыслителей и простых людей. Он ненавидел трусливую подлую натуру Миши Оно, променявшего принципы на телесные увеселения и возможность жить дальше. Он ненавидел — но ему было жалко чужую неправедную душу, которой предстоит держать строгий справедливый ответ за свои низкие поступки. Предстоит или не предстоит?

— Даже если все — ничто, — сказал вслух Александр Иванович. — все остается. Все, что назначено мне, я принимаю. И смерть, и, может быть, бессмертие Александр Иванович улыбнулся этим гулко прозвучавшим в пустом подземелье словам и снова с головой углубился в изучение мирозданий, спрятанных в каждом миллиметре его суровой последней тюрьмы.

Утро не замедлило придти на рассвете, и Миша Оно зевнул и слегка шлепнул лежавшую впереди него девушку по заднице. Лежавшая сзади него девушка сонно хихикнула и погладила его спину. Открылась дверь и вошел лучезарный вождь, освещенный солнечным светом.

— Подъем, друзья, — сказал он. Я принес вам алкогольный напиток и завтрак. Вставайте быстрее, нас ждет интересная казнь.

— Что может быть в ней интересного? — спросил Миша Оно, скептически посматривая на маячивший перед глазами большой розовый сосок, — вся суть казни состоит все-таки в самом моменте умирания, в этой почти неуловимой черте, разделяющей жизнь и смерть. Собственно, смысл публичного убивания именно в этом и заключается на мой взгляд, чтобы кто-то успел «схватить», «поймать» этот переход, эту грань; чтобы попробовать с помощью большого количества зрителей как бы «протащить» этот момент в реальную для нас действительность. Но он ускользает от нас, уходит как рыба из протянутой к ней в воде ладони; как нечто несуществующее и никогда не бывшее, как воспоминание о разгаданной тайне. Кто-то считает главным в таком зрелище саму подготовку к смерти; одухотворенное неким новым пониманием лицо осужденного, дрожь в его членах или наоборот, твердую поступь и показной героизм — но для меня это не есть главное. Для меня минуты перед самим свершением казни есть лишь концентрация всего того, чем может являться жизнь— всей этой ситуации с вечной угрозой смерти, казнь лишь спрессовывает суть посюстороннего бытия и делает его более живым, более реальным, что ли, с овершенно ничего не изменяя в принципе, кардинально; сохраняя субъекта на том же самом его уровне, на котором он и провел свое время; и делая этот уровень просто более наглядным для него самого и для зрителей. В этом смысле, конечно, блажен и счастлив казнимый, ибо ему дан шанс за какие-то минуты постигнуть и ощутить то, что растягивается обычно для нормального индивида на долгие годы; и постигнуть это в чистом, незамутненном виде: понять и почувствовать саму суть своего наличного бытия. И мы, глядя на него, можем чему-то научиться; в этом смысле лицезрение казни имеет огромное воспитательное и познавательное значение; но вот сама тайна перехода, сам смысл деяния, все-таки ускользает от нас! Поэтому сегодня, как не завидую я нашему узнику в том, что ему предстоит испытать, я сам буду первым наблюдателем, а именно, палачом, затягивающим петлю; быть может, осквернив себя грехом убийства, я смогу прочувствовать этот тончайший и загадочнейший миг — эту грань между бытием и небытием!

— Пожалуй, ты прав, Миша, — задумчиво проговорил вождь. — Я тоже люблю смотреть, как кто-то умирает, особенно если виновник этого — ты сам. Но я пытался поставить тебя перед сложной нравственной дилеммой, а, оказалось, тебе наплевать. Кто ты, предатель дорогой?

— Можешь считать, что меня нет, — надменно ответил Миша Оно, беря у вождя стакан с алкогольным напитком и выпивая его залпом.

— Ладно, мне тоже наплевать, — сказал вождь. — Пойдем на казнь.

Через какое-то время они все пришли на поляну, на которой была построена виселица с тремя петлями.

— Это что еще такое, — спросил Миша, — кого еще ты собираешься лишить главной ценности, которая есть у существа?

— Не все так просто, — хитро сказал вождь. — Придется тебе еще кое-кого повесить. Например, парочку своих любимых девушек. Если тебе на все так уж наплевать, я думаю это сделать несложно?

— Но это же неприятно! — грустно сказал Миша, бегло осмотрев согбенные от горя чудесные девичьи фигурки. — Впрочем, я подумаю.

— Подумай, — сказал вождь и дал знак, чтобы привели Александра Ивановича.

Шесть злых туземцев ввели избитую, изуродованную фигуру Мишиного спутника. Он еле шел, спотыкаясь о каждую неровность почвы, но глаза его сияли добротой, всепрощением и знанием многих тайн и секретов.

— Так я и думал! — сказал Миша Оно, показав своей рукой на лицо Александра Ивановича, словно учительница, показывающая на доску, на которой написано или нарисовано что-то, наглядно иллюстрирующее объясненный пять минут назад материал, и торжествуя от совпадения своих выводов с картиной на доске.

Александр Иванович тоже посмотрел на Мишу, опять плюнул ему в лицо и опять сказал:

— Предатель…

— Ну, кого я предал? — спросил Миша, вытираясь.

— Ты предал нашу цель, негодяй! Ты рассказал ее смысл.

— Это моя цель, — сказал Миша Оно. — Ты не имеешь к ней никакого отношения.

— Все равно, ты — негодяй!

— Я сейчас повешу тебя, — сказал Миша Оно.

— Всех не перевешаешь!

— Могу и всех перевешать, — печально ответил Миша Оно. — И вообще, это плохое успокоение для тебя.

— Мне не надо успокоений! Я счастлив, как никогда!

— Ладно, Мишутка, — сказал вождь. — Ты девочек тоже бери, надевай им петли, и вперед.

Миша Оно отошел на несколько шагов в сторону и осмотрел окружающее. Триста туземцев, жадно выпятив глаза, смотрели на то, что он делает. Вождь ждал его решений, девушки тихо плакали, обняв свои тела.

«Я не хочу ничего этого, — подумал Миша Оно. — Это не путь в искомый мир, это старая система. Никакие смерти не помогут мне, отсюда нет выхода — только вход, как в женском половом органе, в чем я убедился вчера; этот уголок не для меня, пусть они сами вешаются, мне лень что-либо делать».

Миша Оно подошел к Александру Ивановичу, взял его за руку и сказал, хлопнув его по плечу:

— Это не путь, друг мой! Вон отсюда; мы найдем свою цель не здесь!

И они тут же испарились отсюда и умчались вдаль, где не было абсолютно ничего из того, что окружало их только что и требовало от них каких-то ролей и действий.

— Ты не обиделся на меня? — спрашивал Миша Оно в процессе улетного состояния, охватившего их, когда ничего не существовало, кроме движения и дальнейших целей впереди.

— Нет, конечно, хотя неприятно и грустно, — отвечал Александр Иванович, обращая свое тело в вихрь.

— Все это нужно было для дела! Для познания!

— Я понимаю. — говорил Александр Иванович, качаясь в ветре любых возможных перемещений, словно подвешенный в виде маятника толстый человек.

— И потом, я должен был узнать любовь и страсть! — крикнул Миша Оно.

— Я тоже хочу, — сказал Александр Иванович, сворачиваясь в маленький, точечный клубочек на манер зарождающейся Вселенной перед грядущим взрывом.

— Все впереди! — воскликнул Миша и оптимистично засмеялся.

— Все-таки вы — предатель. Оно, — тихо сказал Александр Иванович, смотря вдаль. — Но я обязан подчиниться вам, потому что вы несете главную миссию и задачу. Я вообще — никто. Я не знаю. кто я. Есть я, или нет? Не знаю. В этом мире только разные гады и гниды рождаются, чтобы свершить великую цель, обладая при этом благородной и ясной задачей, а твердые и несгибаемые существа, такие, как я, проводящие до конца свои принципы и установки, всегда гибнут в глупых ситуациях от рук каких-то козлов.

— Ничего страшного, — серьезно сказал Миша. — В любом случае, это было чудесное приключение. Помнишь ли ты вождя, джунгли, прекрасных шоколадных женщин?

— Я помню другое, — ответил Александр Иванович, перестраивая свое настроение на ностальгическую волну. — Я помню этот кайф от тяжелого железа, впившегося в мои запястья; этот блаженный ужас перед насильственным броском в небытие, минуту, когда я вышел из подземелья и увидел утро — ради нее я готов повеситься тридцать раз подряд; это раннее, еще холодное солнце и моя жизнь — здесь, со мной; это утро было самым лучшим, потому что последним. Почему вы не повесили меня. Оно? Лучшей реальности не будет; все остальное — всего лишь запутанные абстракции, фикции, которых не существует. Я хочу назад — в петлю!