Антон Твердов - Нет жизни никакой Страница 17

— Тогда и мне дай, — искоса поглядев на него, проговорил Никита.

— Нз… — Г-гы-ы взмахнул ручкой, и в пальцах у него материализовалась еще одна палочка, уже прикуренная.

— Дела…— затягиваясь, сказал Никита и вздохнул. — Без поллитры не разберешься.

— Точно, — встрепенулся полуцутик. — Сотворить?

— Твори.

— В Загробных Мирах тоже пьют, — пояснил Никита, заметив удивленный взгляд Степана Михайловича. — Только не водку и не пиво, а местный напиток. Называется «бухло». Хлобучит круче чистого спирта, но и отпускает быстрее. А настоящий спирт для мертвого организма губителен. Не знаю уж почему.

— Необъяснимый закон природы, — вставил полуцутик. — Помнишь, Никита, как мы с Махно для переворота сконструировали оружие на спирту?

— Ага…

— Итак, — торжественно начал Г-гы-ы. — «Бухло». Делаю — раз!

И перед троицей появилась большая оплетенная бутыль. Никита отхлебнул первым, уступил очередь полуцутику. Тот, не без труда подняв бутыль, забулькал мелкими глотками, опустошив тем не менее бутыль почти на четверть. Оторвавшись от горлышка, Г-гы-ы удовлетворенно рыгнул.

— А теперь Степа хороший, — предложил он. Никита с сомнением посмотрел на Турусова.

— А мы ему струйкой в клюв нальем, — высказался полуцутик. — Ну-ка запрокинь головку, пернатый!

Степан Михайлович, у которого никто не спросил, будет ли он пить это странное зелье или нет, в ответ на грозный рык полуцутика послушно запрокинул голову. Никита поднял бутыль, и тонкая струйка ударила Турусову в гортань. Степан Михайлович защелкал клювом, захлебнувшись, закашлялся и взмахнул крыльями.

— Ну как? — осведомился Никита, похлопав его по спине.

Турусов минуту молчал, приходя в себя от немалой порции «бухла» и богатырских похлопываний Никиты, потом вдруг с удивлением ощутил, как по тщедушному попугайскому его тельцу разливается теплая благодать — словно от хорошего стакана чистейшего спирта.

— Хор-рошо… — отозвался Степан Михайлович.

— Во! — поднял вверх маленький палец полуцутик. — то и требовалось доказать.

Никита еще отхлебнул из бутыли, сощурился и замотал головой.

— Точно — хорошо, — сказал он и без всякого перехода начал: — А вот, я помню, случилась как-то на Земле одна удивительная история…

…Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не вытащил ее вместе с дверью на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.

— Здравствуйте, Алена Ивановна, — начал он как можно развязнее, но голос не слушался его, прервался и задрожал, — я вам… одну вещь принес… да вот лучше пойдемте сюда… к свету… — И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался.

— Господи! Да чего вам?.. Кто вы такой? Что вам угодно?

— Помилуйте, Алена Ивановна… знакомый ваш… Раскольников… вот, заклад принес, что обещался намедни… — И он протягивал ей заклад.

Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно, недоверчиво.

— Тьфу ты, черт, — проговорила она, мотнув вдруг головой на тонкой жилистой и желтой шее, похожей на куриную ногу. — Чуть не попалась опять… Чего снова приперся-то? И какая я тебе старуха? Мне еще и пятидесяти нет.

— Алена Ивановна! — долетело вдруг из глубин темных комнат. — Голубушка, что там у вас?

Услышав далекий голос, Раскольников вздрогнул и попятился, сунув заклад в боковой карман наглухо застегнутого пальто.

— Хотите — берите, — пробормотал он, — хотите — нет. Я к другим пойду.

— Не-ет… — зловеще отозвалась старуха и совсем не со старушечьей прытью подбежала к входной двери и захлопнула ее, щелкнув английским замком. — Никуда ты теперь не пойдешь… Хватит! Сколько крови мне попортил, поганец. Арнольд! — позвала старуха. — Арнольдушка, сынок! Иди сюда! Тут один… Тут кое-кому по тыкве настучать надо!

Раскольников побледнел еще сильнее и судорожно принялся расстегивать пальто, но когда в тесной и полутемной прихожей показался громадного роста мужчина, выпрямился и, дрожа, вытянул руки по швам. Вошедший оказался на три головы выше Раскольникова и много шире в плечах. Облачен он был в кожаную косую куртку со множеством сверкающих заклепок и кожаные штаны. Остриженные «ежиком» жесткие волосы топорщились на его голове, нижняя челюсть была похожа на старинный чугунный утюг и выглядела настолько монументальной, что, казалось, превосходила размером собственно черепную коробку.

— Так, — поправив закрывающие пол-лица солнцезащитные очки, звучным басом проговорил вошедший, обращаясь к Раскольникову. — Объяснитесь, батенька…

— Да что тут объясняться! — встряла старуха. — Не видишь, что ли, кто пришел? Родион это Раскольников. Ограбить меня хотел. Хотел ведь? Хотел, собака такая?

— Родион? — удивленно забасил мужчина. — Бесценный мой Родя, ты чего удумал?

~ А ты кто такой? — прохрипел Раскольников.

— А это сынок мой приемный, — ответила старуха, прежде чем мужчина успел открыть рот. — Сынок теперь у меня есть приемный, — повторила она, мстительно глядя на вконец растерявшегося гостя. — Что — съел, козел? Сынок мой. Защита моя и опора. Фамилию я ему свою дала. Арнольд, сынок мой, вот.

Приемный сынок вздохнул и сунул руки куда-то в нагромождение рухляди у стены прихожей. А спустя секунду Раскольников испуганно вскрикнул, увидев, как Арнольд передергивает затвор заморского помпового ружья.

— Прости, господи, меня, грешного, — вздохнул Арнольд, приставив дуло ружья к груди Раскольникова, истово перекрестился православным крестным знамением и, видимо, что-то вспомнив, добавил: — Аста ла виста, бейби.

— Стой! — закричал Раскольников. — Ты ничего не понимаешь, дурак! Посмотри — вот с одной стороны: старушонка — глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка. А с другой стороны… — он ткнул себя в грудь, туда, куда упирался ствол ружья, — с другой стороны — молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки. Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Убей ее! — театрально возопил бледный Раскольников. — И возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и доброму делу!

— Не слушай его! — взвизгнула Алена Ивановна. — Сынок, он шизанулся совсем со своей идеей! Знаешь, сколько он беззащитных старушек уже погубил? Знаешь, что он организовал на ограбленные деньги благотворительное общество «Нарубим бабок»?

— Организовал! — отозвался Раскольников, пятясь к выходу. — У меня и «крыша» есть! Все как полагается! И сейчас…

Внезапно он отпрыгнул в сторону и, не спуская глаз с направленного ему в грудь ружья, оглушительно свистнул — и тотчас старухина дверь слетела с петель, а на пороге тесной прихожей показался верзила — полуголый и длинноволосый, ужасающе мускулистый, с громадным, словно бутафорским, мечом в руках.

— Конан пришел, — угрожающе прорычал верзила. — Конан будет убивать…

— Батюшки… — пролепетала Алена Ивановна, переводя взгляд с Конана на Арнольда и обратно.

Ее приемный сынок и ворвавшийся верзила тоже смотрели друг на друга — и было невооруженным глазом видно, что они совершенно одинаковы — и различаются только прической и предметами одежды, то есть деталями незначительными, тогда как черты лица, особенности фигуры и даже угрюмо-настороженное выражение темных глаз похожи до чрезвычайности.

Впрочем, Раскольников этой странности не заметил. Закричав:

— Вперед! — он рванул пальто у себя на груди, выхватил топор, и, оскалясь, пошел на Алену Ивановну — и черт его знает, что бы случилось через секунду, если бы помещение прихожей не залил мгновенный и яркий свет и не раздался спокойный голос:

— Ну-ка, спокойно всем!

Появившийся в дверном проходе позади длинноволосого верзилы ифрит, несуразный и двухголовый, как все ифриты, взмахнул мощным фонарем.

— Выкатывайтесь все отсюдова! — прорычала одна голова ифрита, а вторая проговорила вкрадчиво:

— Да, милые друзья, пошли, как говорится, вон.

— Я живу тут, гражданин участковый, — вякнула было старуха, но ифрит затопал ногами, и рычащая голова провала:

— Пошли к чертовой матери, сволочи! Покойнички хреновы, валите отсюда!

— Мы, милые друзья, два раза повторять не будем, — поддакнула вторая голова, и ифрит положил руку на эфес висящей на боку кривой сабли.