Альберт Иванов - Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова Страница 19

Уворачиваясь от нападающих, я разыскивал вдруг куда-то пропавшего боцмана. И нате вам, опять вылезает он из подвала, словно там что-то забыл. А вслед за ним еще в большей, чем прежде, панике выбирается главный жмурик — его будто выпирает наружу внезапно усилившейся волной!

Какая-то дебелая тетка, размахивая раскисшей туфелькой сорок четвертого размера, ринулась в нашу сторону — и это мгновенно прибавило нам с боцманом прыти.

Мы уносились прочь, а на пригорке и внизу, у виллы, продолжала неистово кипеть схватка. Мы были уже довольно далеко, как донесся вой полицейской сирены. Видать, рукопашная разгулялась на всю немецкую ивановскую!

Нестерчук внезапно стал хохотать и никак не мог остановиться.

— Ты что? — испугался я, опасаясь, что похищение и пребывание в воде самым печальным образом повлияли на боцмана.

— Я им на прощание… — еле вымолвил он, — еще и эту… самую-самую трубу вывернул…

Да-а. Вдали продолжала звучать сирена машины. Может, то и не полиция выла, а оперативно приехавшие ассенизаторы — по-немецки, золотари — по-русски.

В общем, мы ни о чем не жалели. Но, как я и предполагал, когда нас похищали, топать теперь пришлось неизвестно куда и незнамо сколько — хоть в этом я не обманулся. Тут и дождик пошел. Врут, что в Германии грязи нет. Так и чавкает под ногами…

Наконец дождь перестал. В какой-то дубраве мы туго выжали одежду, затем двинулись дальше, и, к счастью, выбрались на автобан. Мы снова помчались, теперь уже знали куда. В сторону зарева большого города на горизонте. Бежали так быстро, что одежда прямо на нас высохла. Неслись, как угорелые, не потому, что боялись погони. Она была невозможна. Беспокоились за своих, которые, вероятно, тоже волнуются. По пути удачно поймали такси и прикатили в порт — повезло! — даже чуть раньше, чем вернулась наша группа. Оказалось, после похищения прошло всего пять с половиной часов.

Мы решили ничего не говорить капитану. Зачем хорошего человека волновать? Шум поднимать нет смысла, мы теперь в расчете. Да и сама история выглядела бы не очень правдоподобной. Заставь, мы не смогли бы найти тот дом — хоть убей. Тем более утром «Богатырь» отчаливал. Утешались, что и голубчикам досталось по заслугам. Уж они-то жаловаться и подавно не станут.

Отплывая утром, мы вдруг увидали на причале… главного жмурика. Он стоял на костылях рядом со слабожизнерадостным толстяком переводчиком, пухлая морда которого пестрела кусочками лейкопластыря. Мы их сразу узнали. Они нас — тоже. Жмурик рассерженно крикнул, затем что-то быстро сказал толстяку, тот также проорал невнятное. Тогда хозяин опять ему о чем-то вякнул, и переводчик, послушно кивнув, показал нам забинтованный кулак. До чего дожил главный жмурик — сам не мог кулак показать, только через толмача.

Нам-то что, мы с боцманом дали им прекрасную возможность полюбоваться на четыре ответных кулака сразу.

Дело пльовое!

Любопытно, жует ли и сейчас предполагаемые бананы тот корреспондент в одной из африканских стран?..

ТАИНСТВЕННАЯ СТАНЦИЯ

Бывал я и в восьмисотлетнем Копенгагене: недалеко от порта возле памятника русалочке фотографировался; с ее крестным отцом, Х.-К. Андерсеном, за бронзовую руку на Ратушной площади здоровался; и в старинном кафе «Санкт-Петербург» чай пил у серебряного самовара.

Сказочный, незабываемый город. Одна только биржа с высоким медным шпилем, составленным из трех, зеленых от окиси, переплетенных змей, чего стоит! Так и тянет сказать: зеленый змий на троих. Шучу, конечно. Центр датской столицы — это, собственно, остров Слотсхольм с гранитными берегами, от которых во все стороны через протоки растопырились легкие узорные мосты. Посредине острова высится дворец Кристианборг — датский парламент. А вокруг, за Слотсхольмом, раскинулся лабиринт узких средневековых улочек: высокие трубы, черепичные крыши, увитые плющом фасады, яркая герань на подоконниках, всевозможные скульптуры прямо в булыжных дворах. Нет, и впрямь сказочный город! Взглянуть хотя бы на огромный городской термометр на ратуше: перед дождем возникает фигура девушки с зонтиком, а в хорошую погоду — опять она, но уже без зонтика и на велосипеде.

Пожалуй, самый красивый город на свете, если не считать Ленинграда, Москвы и, конечно, моего родного Курска, такого вокзала, как в нем, даже в Венеции нет. Понятно, он уступает слегка, скажем, миланскому, или тому же лейпцигскому, или там римскому вокзалам, но тоже шедевр! А повело меня на железнодорожную тему неспроста. В прекрасной, продутой насквозь морскими ветрами Дании со мной приключилась странная вокзальная история.

Если идти от порта к центру мимо знаменитой Русалочки, то перед зарыбленным парковым озером с лесистым островком обязательно перейдешь по мосту через железнодорожные пути. Они находятся в ложбине между крутыми откосами. Давно-давно забытые ржавые рельсы, буйная зеленая и рыжая трава меж двух рядов путей, слева и справа громоздятся дремучие кусты и клонятся вязы, и дальше — в тупике виднеется дом не дом, а, наверное, какое-то небольшое вокзальное строение, тоже на вид забытое, с островерхой темно-бордовой крышей и черными деревянными брусьями каркаса, выступающими то на белесой штукатурке, то на красном кирпиче стен. Два этажа, высокий чердак, закрытые прорезными зеленоватыми ставнями окна. Не знаю как в Дании, а в Германии такие постройки называются фахверковыми. Очень романтичный дом… Безлюдно вокруг, пустынно, тихо до того, что щемит сердце и возникают какие-то отзвуки далекого детства, когда мать читала тебе таинственные сказки, а ты потом засыпал и видел во сне нечто вроде этого — не буквально, конечно, а по духу, настроению.

За те три дня, что мы были в Копенгагене, — научный руководитель «Богатыря» академик Сикоморский делал доклад в местном Королевском географическом обществе, — я раза четыре проходил по тому мосту, замедляя ход, и посматривал на заброшенное строение. И всегда щемящее чувство детства — будто наяву увидал кем-то забытую, стократно увеличенную игрушечную железную дорогу — охватывало меня. Нет, только не подумайте, что все напоминало обычную детскую, пионерскую дорогу — это была настоящая дорога с настоящей станцией, только почему-то оставленная много-много лет назад.

На пятый раз я не выдержал. Было уже темно, вокзальчик выделялся черным силуэтом на более жидкой темноте неба, а на перроне, казалось, горела заблудившаяся лампочка. Я перешел мост, перелез через чугунное ограждение и по заросшему склону, приятно пахнущему полынью и бурьяном, спустился к рельсам. Повсюду, где бы ты ни находился в Копенгагене, да и во всей Дании, чувствуется чуть рассеянный морской воздух потому, что, повторяю, где бы ты ни был, в любой дальней точке страны, нельзя удалиться от моря более чем на пятьдесят два километра — настолько невелика страна и так сильно изрезаны ее берега. Здесь, в низине, между откосами, чувствовался морской туман своей свежей солоноватой сыростью на губах и руках, и если глядеть на ту сиротливую лампочку, мерцающую мягким световым шаром вдали на перроне, то можно было увидеть и сам туман — он влажно висел, мне по шею, белесо-фиолетовой, чуть подсиненной зыбкой плоскостью до самого вокзальчика.

Почти невесомо, ни разу не споткнувшись о шпалы, я подошел и поднялся по ступенькам, вылезая из тумана, как из воды, на платформу с причудливыми, похожими на металлические цветы фонарями. Лишь один из них светился вполнакала, причем за стеклом не было видно лампы, лишь слабо клубилось что-то напоминающее газ. Мимо зеленых скамеек — даже в темноте чувствовалось, что они зеленые, — я подошел к невысокому железному столбику, сработанному под користое дерево с отпиленными сучками; на столбике был укреплен медный колокол с веревочкой — он отсвечивал старым золотом от фонаря… Мне по-мальчишески захотелось дернуть за язычок, но не стал. Я почему-то знал: еще не время. Так, при посещении замка Кронборг, где когда-то жил Гамлет, я вежливо спросил у смотрителя, покажут ли нам знаменитую тень отца датского принца. Мне так же вежливо ответили, что еще не время.

В вокзальчике были распахнуты двери с молочными узорными стеклами, и внутри было полусветло, как на раннем рассвете, хотя нигде тоже не было видно никаких ламп. Я прошел вдоль молчаливых касс и пустынного буфета, кругло посвечивающего мраморными столиками и красноватым прилавком. По дырчатым, в виде виньеток и растений, чугунным ступенькам я поднялся во второй этаж. Здесь находился зальчик ожидания — изогнутые скамейки и кожаные кресла, у которых, несмотря на старинность, был какой-то вокзальный облик.

В кирпичной стене зияла холодная чернота просторного камина, похожего на маленькие ворота. Я приблизился к нему, в горле внезапно запершило от резкого запаха сажи, и я приглушенно кашлянул. В ответ кто-то гулко откашлялся где-то вверху, в дымоходе. У меня захолонуло сердце. Робко перешагнув через решетку, я заглянул в трубу. Чьи-то черные ноги мелькнули на звездном небе — я застал последний миг, когда какой-то человек выбрался из трубы на крышу!..