Андрей Белянин - Ржавый меч царя Гороха Страница 2

Я-то, как вы понимаете, только как лучше хотел. Думал, оценит малец. Ну он и оценил. По-своему, конечно, по-детски…

На следующий день ко мне стрельцы с докладом:

— Батюшка сыскной воевода, там у ворот толпа воришек собралась, мал мала меньше. Требуют, чтоб им сей же час по подзатыльнику выдали, да они пойдут, «делом» займутся. Возмущаются, торопят наших: дескать, закон есть закон! Украл, получил подзатыльник, свободен! Так уж они сразу, заранее хотят, так сказать, для профилактики…

Или вот ещё было. Выстроил я как-то дежурных стрельцов на небольшую лекцию о толерантности и терпимости. Ну, с иностранцами или представителями братских народов у нас проблем нет. В массе своей все ведут себя прилично, а если кому и приходится объяснять правила вежливости, то с этим стрельцы и без моих подсказок отлично справлялись. Чёрт же меня дёрнул за язык провести коротенький инструктаж по представителям сексуальных меньшинств. У меня стрельцы разбежались! Бросили пищали с бердышами и брызнули наутёк во все стороны! Мне потом их начальник Фома Еремеев вечером отчитывался:

— Нельзя ж так парней пугать! Они как услыхали, что в Лукошкине… эти… твои… водятся, что сзаду к мужикам примериваются со своим аршином, но бить их за такие дела нельзя, а тока улыбаться вежливо… Теперича на службу выходить не хотят! Друг на дружку косятся, опасаются: ты ж сказал, что нормально сие и мода на то по всей Европе да у половины творческого люду. Кабы нас иконописцы не побили за такое на них подозрение…

Так что вот, профилактика преступлений у нас ведётся, только не всегда на высоте и не часто с положительным результатом.

Ну и гражданское население к общественно полезной деятельности тоже привлекаем, как можем. Последнее, кстати, чревато — народ у нас в Лукошкине социально активный, им милиция до сих пор в диковинку, но руки чешутся, поэтому помогать нам лезут сами, вне зависимости — надо не надо, просили не просили, как-то вот так…

Помнится, вот буквально на той неделе поступили два заявления на конокрадов. Ну вроде как заезжие цыгане украли у кого-то кобылку, перекрасили из пегой в вороную, гриву накладную присобачили, хвост нарастили, а потом ещё и надули несчастную всем табором. Надули — это без кавычек, это через трубочку в задн… пардон, вставляют и дуют по очереди. Короче, лошадка вышла — загляденье: круглая, сытая, красивая, блестящая, словно праворульная иномарка!

Шоу в том, что эти пройдохи ту кобылу краденую её же хозяину сбыть попытались. А он свою скотину по глазам узнал, всплакнул у неё на шее да к людям с перемазанной чернилами рожей и обернулся. Двое особо впечатлительных цыган рухнули в обморок. Ещё одного с сердечным приступом отметелили на базаре. Так у нас два заявления и сохранились: первое о краже кобылы, второе о том, что цыган за побои претензий не имеет, вину осознал, впредь умнее будет. Я так понял, просто постарается не попадаться…

Что я сегодня расписался, а? Наверное, потому, что спать не хочу, хотя время уже давно за полночь. Вставать утром, с петухами. С петухом. В хорошем смысле этого слова. Я имею в виду традиционный деревенский будильник с перьями и гребешком. С первых побудок моей заветной мечтой стало увидеть его в супе или на сковороде. И хотя Яга пока против, мечтать не запретишь!

Отложив блокнот, я сбегал в сортир на заднем дворе, хотя бабка с регулярной настырной заботой ставила мне ночной горшок под кровать, вернулся, разделся, взял с подоконника большущее красное яблоко, не удержался и с хрустом откусил кусок. Мысль о том, что раньше у меня на подоконнике яблок никогда не было, пришла слишком поздно. Вроде после того, как упал на колени и на губах запузырилась пена…

Не имея возможности даже позвать на помощь от режущей боли в желудке, я каким-то чудом доковылял до лестницы и, кажется, грохнулся оттуда, пересчитывая каждую ступеньку. Потом всё кончилось. Наступила темнота…

Больше ничего не помню. Обрывки…

Ночь. Жар. Ночь. И боль, боль, боль…

Чьё-то тёплое дыхание коснулось моей щеки.

— Никитушка-а-а, сокол ясный, — жалостливо пропел мне на ухо бабкин голос. — Да ты живой ли?

Я с трудом разлепил глаза. Судя по солнечному свету, бьющему из окна моей горницы, давно утро. Тогда почему меня не разбудил петух? Я опять закрыл глаза.

— Бабуль, да что ж вы его так допрашиваете? А то сами не слыхали, как Никита Иванович с лестницы-то навернулся и весь мозг отшиб?! С ним сейчас нежно обращаться надобно, ровно с дитём малым…

— Ты ещё меня поучи!

— Ай-ай-ай, обидели лялечку. — Чья-то тяжеленная ладонь начала безжалостно гладить меня по затылку. — Лялечке бо-бо! Тьфу на лялечку красивую, чтоб не сглазили! Чур меня, чур!

— Уберите идиота с моей головы, или я за себя не отвечаю, — неуверенно ворочая языком, потребовал я, пытаясь сесть.

Яга с Митькой в четыре руки вернули меня обратно в подушки.

— Живёхонек, — умилённо всплеснула руками бабка. — Говорила я тебе, Митенька, рано гробовщика звать. Теперь и заказ на кутью отменяй до кучи!

— А я ить ещё и стрельцам по чарке обещался, на помин души участкового…

— Вот, твердили ж неслуху: поспешишь — людей насмешишь. Не до смерти враги сыскного воеводу отравили, выкарабкается Никитушка наш, правда ить?!

Я почувствовал жгучее желание встать и со всеми разобраться. Встать мне опять никто не дал, но даже лёжа я отметил стоящий в углу горницы венок с надписью «От сотрудников» и занавешенное зеркало. Вот, значит, как, да-а:

— Митя! Бабуля! Кто-нибудь объяснит мне, что у вас тут происходит?!

— Дык похороны же… вроде… — честно потупились оба.

— Угу. Нормально. И кого хороним?

— Тебя, касатик.

— Ещё раз угу. А с чего это вдруг, позвольте заметить?

Баба-яга чинно поправила чёрный платочек, жестом заткнула моего младшего напарника с комментариями и как можно подробнее осветила мне всю ситуацию от моего падения с лестницы до сегодняшнего пробуждения.

Во-первых, прошло два дня.

— Что-о-о?!!

— Митенька, прижми сыскного воеводу хоть вон подушкою, чтоб не подскакивал. Да не на лицо подушку, на грудь, горе ты наше луковое! Так вот бишь, на чём я остановилася-то…

В общем, как я её понял, ровно два дня назад какая-то наиподлейшая скотина типа ниндзя ловко проникла на территорию отделения, охраняемую, кстати, стрельцами Еремеева, коим бабка фитиль Уже вставила. Так вот, в результате данного проникновения на подоконнике в моей комнате было оставлено яблочко наливное. А налито оно было быстродействующим нервнопаралитическим ядом. По-местному называется «карачунов корень». И то, что я как-то сумел добраться до лестницы, — почти чудо…

На грохот моего упавшего тела прибежали квартирующие здесь же сотрудники нашего отделения — Баба-яга, в нижней рубашке, с ухватом наперевес, и Митя, в исподнем, но с топором! Поняв, что бить некого, они дружно кинулись меня спасать и… Фанфары! У них получилось!

Бабка напоила меня, бессознательного, рвотным, а верный Митяй жал мне на живот до тех пор, пока последнее яблочное пюре не вышло наружу. Однако, несмотря ни на что, в чувство я так и не пришёл, зато бледнел не по дням, а по часам. Это чисто местное выражение, в наших милицейских протоколах редко употребляемое. Ну, короче, они предпочли обо всём позаботиться заранее: причащение, отпевание, гробовщик, козырное место на кладбище, оповещение печальной вестью всех заинтересованных лиц.

Э-э… не в смысле заинтересованных в моей смерти! Но вы меня поняли, да?

— Царь в курсе?

— А то, сокол ты наш! Горох уж, поди, первым соболезнования прислал и на крест каменный из казны отсыпать обещался.

— Деньги пришли? — зачем-то уточнил я.

— Ну-у, — неуверенно замялась Яга. — Ежели по совести говоря, то час назад гонец под роспись доставил.

— Сколько?

— Пятьдесят рублей золотом! Не пожадничал государь за-ради любимого участкового.

— Кто ещё денег дал? — продолжал дожимать я.

Как оказалось, дали многие. Кнут Гамсунович от лица всей Немецкой слободы прислал сто пятьдесят рейхмарок и венок с готической надписью по-немецки. Текст нуждался в переводе, но всё равно очень красиво. Боярская дума отправила аж шесть венков и два ведра самогону на упокой. Армянская диаспора послала двенадцать рублей мелкими деньгами и две свежие гвоздики. Общеизвестный ростовщик-гробовщик Шмулинсон сделал скидку в десять процентов, пообещав обить гроб не чёрным, а серым, в цвет милицейского мундира. Дьяк Филимон Груздев на словах передал фигу и пообещал сплясать у меня на могиле в максимально нетрезвом состоянии, потому как уже ничего ему за это не будет.

Вроде всё. Ах да, ещё тётка Матрёна пообещала прислать бочонок кислой капусты, но, узнав, что получателем будет наш Митя, отказалась…

— Приказываю отпустить начальника отделения, — взвесив все «за» и «против», предложил я.