Андрей Белянин - Жениться и обезвредить Страница 2

Олёна должна была прибыть ближе к обеду, с купеческим обозом из Сибири. В смысле это обоз из Сибири, а Олёна — моя невеста, и гостила она у тётушки в соседнем городе, верстах в двухстах от Лукошкина. Вот она вернётся, и мы поженимся, я давно собирался. Венчать отец Кондрат будет, свидетелем с моей стороны немецкий посол Кнут Гамсунович, со стороны невесты — сама царица! Лидия Адольфина Карпоффгаузен, законная жена нашего всеми любимого Гороха, сразу предупредила, что если ей не дадут побыть «свидетелкой нефесты», то она будет очень огорчена и «горько плакать, а Горошек этого не пропустит… не попустит?.. не запустит?!». Короче, всем всё ясно. Да, она хорошая, хоть и австриячка, обрусела в считаные дни, и стрельцы за неё горой, так матушкой и кличут… Или по матушке, но это если государыня очень уж гайки завинчивает, и такое бывает.

— А и доброго здоровьечка, Никита Иванович! — с поклонами сняли шапки двое хорошо одетых бородачей из Кузнечного квартала. — Как жизнь да служба? Не сегодня ли невестушка ваша из краёв заморских прибывает?

— Здрасте. Сегодня. От тётки из-под соседнего… — коротко попытался отмазаться я, но разве ж от нашего народа так просто уйдёшь… Фигу!

— Вот дело-то ладное! А мы вам на свадебку подкову знатную на ворота изготовили! Всем миром на счастье ковали, уж не побрезгуйте…

Мама родная! Их там восемнадцать мастеров с подмастерьями, и все на одну подкову?! И какого же она тогда размера? С предполагаемое счастье, да?!

— Да будет бахвалиться-то, — мигом раздалось с другой стороны улицы. — Эка невидаль, подкова, железяка гнутая! Вот мы, гончары-молодцы, цельный воз горшков да плошек, крынок да чашек, блюд да тарелей, расписных немыслимо, в глазури блестючей, новобрачным наобжигали! Будет из чего щи хлебать, бражку пить, рассолом баловаться… Уж не побрезгуй, сыскной воевода!

Я молча надвинул фуражку на нос. Поздно… Пока мы с Фомой и Митькой плелись через Базарную площадь, со всех краёв слышались бурные поздравления, щедрые пожелания и посулы самых замечательных подарков от всей широты необъятной русской души. Впрочем, и не только русской…

— Участковый, э-э, не побрезгуй давай! Сюда давай, э-э! Ковёр тибе пиривизли, на! Сам бери! Денег не нада! На свадьбу твою одыним глазком, э-э, гилянем, и всё! Два ковра бери! И вот этот… маленький… кираси-вий… в уборную!

— Отступись, бабы, я сама говорить буду! Так вот те слово моё, Никита Иваныч… Хотя какого ты мне Иваныч, сын ты мне… сынок… Никитушка! Вот так бы на руках-то и закачала, так бы у груди и затискала, так и… о чём эт я? О! Цельную бочку капустки квашеной со брусничкою от тётки Матрёны на свадебный стол прими, не побрезгуй! И вот ещё даром горсточку… Бери, бери, она, поди, не очень мокрая, охальнику своему скормишь!

— А что ж гостю дорогому, милиции любимой, ко столу нашему дорогу-то загораживают! Расступись, народ, батюшка участковый тоже живой человек. Ему, может, тоже хочется с утречка да в честь праздничка, покуда холостой, а потом жена не даст, так, что ли? Ох и ядрёная самогоночка уварилась, Никита Иваныч, друг сердечный… Три ведра тебе на свадебку ставлю! Тока не обессудь, без сертификату медицинского будет… Но на вкус — слеза Христова! Продегустируешь ли, отец родной, тока не побрезгуй…

Я даже не пытался ускорить шаг. Во-первых, бессмысленно, во-вторых, решат, что я убегаю или, того хуже, кого-то ловлю, и помогут всем миром. Ну их… Я вежливо выслушивал всех и вся. Список подарков расширился до ульев с мёдом, рулонов полотна, кобылы жеребой, шести лукошек с яйцами, набора столярных инструментов, новой сбруи с хомутом, подойника чеканного кубачинского, клетки для канареек, резной тумбочки из карельской берёзы и бус из чешского стекла. Причём каждое предложение сопровождалось сакраментально смиренным «уж не побрезгуй»… Видимо, на всё Лукошкино самым непроходимо-брезгливым считался именно я!

А на выходе с Базарной площади нас ждал вездесущий дьяк Филимон Груздев. Мы трое дружно сплюнули через левое плечо, а Митька даже перекрестился, от греха подальше. Но поздно, наш вечный стресс вскинул тощую бородёнку выше крючкотворного носа и… бросился мне в ноги. Я же говорил, день не задался с самого утра…

— Ну и чего ж ты встал, аспид милицейский? Ступай по мне, топчи меня, безвинного, сапожищами уставными, попирай тело моё белое муками бесовскими! Всё одно мне жизни нет, с тех пор как тебя, ирода, в наше Лукошкино сам нечистый взашей вытолкнул…

Я попробовал обойти идиота. Не тут-то было — дьяк резво вертелся у меня поперёк пути, изображая первого христианского мученика в древнем Колизее, бросающегося под колёса колесницы императора Нерона.

— А вот не уйду, да и умру на том же месте! Истерзал ты мне сердечко ретивое, измаял душеньку, за привет да ласку да органам содействие одними слёзоньками уплатил! Ну так и убей своей рукой али ноженькой, самою смертушку уж почту благодеянием, тиран ты форменный…

Я было готовился просто через него перешагнуть, но после таких слов резко отдёрнул ногу. Мои же сослуживцы вытаращились на меня с таким изумлением, словно до этого гражданина Груздева знали исключительно с лучшей стороны. А этот провокатор явно разыгрывал перед всем миром сцену… ревности?!

— Врёт он. Ничего между нами не было, — стараясь никому не смотреть в глаза, зачем-то объявил я. Мой младший сотрудник нервно сглотнул, почесал в затылке и, решив «подыграть», со всем пылом бросился доказывать двум совершенно левым прохожим полную ахинею:

— Чё встали, православные? Проходите! Сказано же вам, не было ничего. Чист Никита Иваныч, ни в одном глазу, ни словом ни делом… А уж жениться, как честный человек, он Филимону Митрофановичу не обещал точно! А без обещания — взятки гладки.

— Митя-а… — ахнул я.

— А чё? Пусть докажут!

— Что докажут?!! — взвились мы с оклеветанным дьяком.

Гражданин Груздев прозрел непрозрачные намёки и теперь орал на нас один, встав и вытянув обличающий перст к небу. Небеса изо всех сил сдерживали улыбку, притворялись равнодушными…

— Вы об чём на меня подумали, филистимляне необрезанные?! Каких ересей греко-римских начиталися?! И без того милиция ваша диавольская всех приличных мужиков без разбору в положение противоестественное ставит, так ты мне энто дело ишщё и посередь улицы предлагаешь?! Без ласк, без романтизму, без томления любовного… Шиш тебе!

Видимо, у меня как-то особенно исказилось лицо, и этот фрондёр мигом перешёл к делу:

— Заявление до тебя имею. В отделение занесть не могу, стрельцы твои, аки псы цепные, давеча пристрелить грозились за настырность. Вот и решился поперёк дороженьки вашей лечь, лишь бы грамотку мою вниманием удостоили.

Я покосился на Фому. Тот пожал широкими плечами. Последние три дня дьяк действительно ошивался у наших ворот. Вёл себя вызывающе, оскорблял стрельцов при исполнении «легавыми» и «фараонами», пробовал плеваться с безопасного расстояния. В принципе всё как обычно, ничего нового. Кто-то из ребят вполне мог и сорваться, но извиняться перед дьяком от лица всего отделения — плохая примета…

— Митя, прими у гражданина заявление и догоняй нас.

— А вы к царю, что ль? Дак я с вами, — тут же увязался следом этот небритый аппендикс в рясе. Отвязаться от него законным путём возможности не было, поэтому дальнейшую часть пути прошли молча.

Официального вызова к государю у меня не было, но Горох по натуре жаворонок, то есть может принять рано и без доклада. А поговорить всегда есть о чём… У самых ворот Еремеев пожал мне руку и распрощался до вечера, у него насыщенный день, проверка постов, осмотр новобранцев и ещё что-то там личное, по дому.

Дьяк как репей повис на нашем младшем сотруднике. Даже поднимаясь по лестнице в царские палаты, я краем уха слышал, как Митька ровно объяснял брюзжащему зануде, что арестовывать эдакую прорву народа мы не будем и расстреливать никого не станем и каторги для детей от трёх до семи у нас законом не предусмотрено, а если у Назима прописка азербайджанская, так про то у Яги спросить надобно, а она вмешательств в свою личную жизнь очень не любит.

Дальше я уже просто ускорил шаг, потому что нервов моих на них всех не хватит. А Филимон Митрофанович, тот, известно, без звиздюлей как без пряников, правильно его Митя послал: бабке только намекни на прописку, она и сама, поди, из нелегалов, всю молодость по лесам да болотам в избушке партизанила.

— Как сам? — Я вопросительно кивнул на дверь в малые покои государя.

Двое стрельцов из охраны Гороха неопределённо пожали плечами.

— Опять пишет?

— Угу, — кивнули они. — И всю ноченьку писал. Матушка плакала ажно… Говорит, будто это узкоглазые его чем заразили.

— Ладно, посмотрим.

— Ты уж полегче там, сыскной воевода. Не ругай его так уж… под впечатлительностью государь…