Евгений Лукин - Дело о причиндалах Страница 2

Однако признать свою вину в данном случае означало попасть из огня в полымя: заказать нас буржуин, допустим, не закажет, а в суд подать может. Оно нам надо?

Забегая вперёд, скажу: я преклоняюсь перед Толей Чижиком. Сохранить верность юношеским идеалам до такой степени, чтобы ради старой дружбы, рискуя расположением супруги, во всеуслышание огласить правду, — это, признайтесь, не каждому дано.

Уламывал я его, не скрою, долго, но в итоге уломал.

Назавтра выяснилось, что зря я это сделал.

Недобрые предчувствия возникли у меня сразу же, стоило переступить порог офиса. Шелестели бумаги, шуршала клавиатура, за окном шла утренняя склока воробьев. Правдоискательница безмолвствовала — победоносно и загадочно. Наконец разомкнула уста.

— Мне вчера звонил муж Людмилы, — скрипуче объявила она.

Шелест, шорох, чириканье — всё смолкло.

— Надо же! Дружка подговорили, чтобы он их отмазал, — как вам такое понравится?

— Дуня! — хрипло сказал я. — Толя Чижик — честнейший человек.

— Как же честнейший, если врет? Нагло причём!

Умный Лёша помалкивал. А я сорвался:

— Сколько тебе свидетелей надо? Пять? Десять? А вот запросто! Мы с Лёшей спиртное в угловом магазине брали — знакомых полно…

— Знакомых… — хмыкнула она. — Эти уж точно подтвердят!

— И продавщицы подтвердят! Они нас там в лицо знают!

— Да уж я думаю…

— И было это перед самым закрытием! Как бы мы оттуда до твоей дачи добирались? Среди ночи! Тридцать километров от города…

— Вы же не знаете, где моя дача находится, — с холодным презрением напомнила она.

— Тогда — не знали! Теперь — знаем!

— Ой! — внезапно сказала Лина Эльбрусовна и с ошеломлённым видом взялась кончиками пальцев за крылья своего сайгачьего носа. Её влажные, чуть выпуклые глаза были выразительны как никогда.

Все повернулись к ней.

— Дуня… — виновато и растерянно призналась она. — А ведь они правду говорят. Я тоже в субботу видела, как они из этого магазина выходили… С покупками… В десятом часу…

Лина Эльбрусовна осеклась, но было поздно. Правдоискательница смотрела на неё с укоризной.

— Значит, и тебя уже обработать успели, — горестно подбила она итог. — Ну Лина… От кого-от кого, а уж от…

Всё-таки удивительное это изобретение — сотовый телефон* Сколько раз он выручал меня в трудные мгновения! Выручил и на этот раз. Услышав знакомую мелодию, сопровождаемую биением в нагрудном кармане, я извинился и поспешно вышел в коридор, чем спасся от грядущей разборки. Зато нарвался на другую. Звонил Толя Чижик, и был он близок к истерике.

— Да идите вы все! — захлебываясь, кричал этот честнейший человек. — С вашими львами, с вашими… Людка вернулась — разговаривать со мной не хочет!

— Дунька стукнула? — упавшим голосом спросил я.

— А то кто же! Алиби им подавай!

— Господи, что же делать? — проскулил я,

— Что делать, что делать!.. К Голокосту обратись — прошлое он уже наблюдать научился! — жёлчно посоветовал Толик.

Избитая фраза «В каждой шутке есть доля шутки» кажется мне излишне заболтанной и нуждается в сокращении. «В каждой шутке есть доля» — так, на мой взгляд, куда короче и точнее.

Доля ты наша, доля…

Дверь нам открыл Ефим Голокост — собственной персоной. Подробно описывать внешность самородка, думаю, не стоит — сами, чай, не раз по телевизору видели. Типичный выходец из Ура халдейского. Правда, был он на сей раз чем-то сильно встревожен: глаза выпучены, шевелюра дыбом, седеющая борода торчит клочками. Но это даже придавало ему импозантности: учёный-безумец в чистом виде. Или — бери выше! — кто-то из малых пророков.

— Ну я же сказал! — с болью в голосе произнёс он. — К вечеру всё демонтирую…

— Добрый вечер, Ефим Григорьевич…

— Ну хорошо! — вскричал он. — Не к вечеру — к ночи…

— Да мы, собственно…

Взгляд его перекочевал с каменного лица Дуни Дуевой на интеллигентного очкастого Лёшу.

— А! — с облегчением сказал Голокост. — Так вы не из полиции? — Нет.

— Тогда пошли вон!

— Ефи-им Григорьич!..

Голокост был неумолим. То есть был бы неумолим, не прихвати мы с собой Дуню. Поначалу она собиралась хранить гордое молчание, но, услышав незаслуженное «пошли вон»…

Короче говоря, наш асфальтовый каток медленно развёл пары и двинулся на гениального изобретателя. В течение следующих пяти минут создатель хроноскопа только извинялся и оправдывался, выдавая с перепугу такое, что нам и не снилось. Оказывается, сегодня утром к Голокосту заявилась полиция. Странно, что она не сделала этого раньше.

— Правда, — говорят, — прошлое видишь?

— Правда.

— Дай, — говорят, — посмотреть, кто племянника мэра замочил. Дал. Посмотрели. Ужаснулись.

— Слышь, — говорят, — мужик! Если не хочешь неприятностей, демонтируй на фиг этот свой прибор — и чтоб никому ни словечка. Всё понял?

Голокост был понятлив от природы. Заверил, будто сегодня же всё демонтирует, а сам, как это свойственно высоким натурам, предался отчаянию.

Дальше ему оправдываться перед нами не пришлось: Дуню Дуеву развернуло на новую цель — и полетели на головы коррумпированных стражей порядка обвинение за обвинением, сопровождаемые точными указаниями, что надо сделать и в какие инстанции обратиться. Вплоть до канцелярии президента.

Зачарованный гневным Дуниным занудством, Ефим Григорьевич слушал её с приоткрытым ртом. Было в ней, было всегда нечто гипнотическое.

Словом, когда мы изложили нашу просьбу, он беспрекословно провёл нас в свою скинию, где полез под кровать, извлёк оттуда бог знает что — два крупных неопрятных кристалла, этакие, знаете, урим и туммим, — каковые и подключил к ноутбуку Кажется, мы с Толиком ошибались, да а Лёша был не прав — насчёт Голокоста. Судя по тому, что замелькало на мониторе, никакой он не жулик и уж тем более не псих. Ну разве что чуточку, как и подобает гению.

Однако вскоре чувство благоговения, с которым я следил за священнодействиями нашего знаменитого земляка, переросло в оторопь, а затем и в панику. Выходит, впервые в жизни по телевизору сказали правду… Опасливо наблюдал я со стороны, как выдающийся человек, следуя подсказкам Дуни Дуевой, определяется с координатами на местности — елозит «мышкой» по всему дачному посёлку. Какой кошмар: радиус действия хроноскопа был даже больше тридцати километров, на которые отстояла от города Дунина дача!

Полезли пугающие мысли о дальнейшей судьбе человечества. Видеть прошлое… Но это же страшно! Этого нельзя делать! Оставьте нам хоть что-нибудь тайное, Ефим Григорьевич, не выворачивайте нас наизнанку… Упаси боже, запустят ваш хроноскоп в производство, станет он обычной бытовой электроникой вроде компьютера — и… Тамарка со мной точно разведётся. А уж о судьбе Толи Чижика и помыслить жутко…

Права полиция! Слышь, мужик! Демонтируй! И чем быстрее, тем лучше… Хотя нет! (Я взял себя в руки.) Сначала пусть покажет, кто нас с Лёшей подставил, а там уже…

Тем временем выбрали точку наблюдения — аккурат напротив буржуинских ворот впритирку к противоположному забору. Изображение было зеленоватое, мерцающее, ночное, иногда разрываемое помехами неизвестного происхождения. Но гениталии обоих львов чернели весьма отчётливо.

К счастью, взгляд мой упал на заранее торжествующую Дуню — и панические мысли схлынули. Пододвинулся поближе к экрану.

Там уже выбирали время. Для начала Голокост кликнул ноль-ноль часов между прошлыми выходными — и причиндалы воссияли. Значит, рано. Назначили час ночи — то же самое. Два часа… Есть! Черны, как смоль. Точнее — как спрей…

Стали ускоренно отматывать назад — и на мониторе обозначилось некое шевеление.

— Стоп! — сипло скомандовал кто-то из нас.

Мы впились глазами в неподвижный ноктюрн (ночь тогда, надо полагать, выдалась безветренная) — и ёкнуло сердчишко. Пригрезилось нечто невероятное, но от этого ничуть не менее ужасное: сейчас на экране, может быть, слева, а может, справа, покажемся, воровато озираясь, мы с Лёшей — и у каждого в руках по баллончику…

Лёша, как он признался позже, ожидал увидеть на экране саму Дуню.

Оба, как водится, промахнулись.

Я же говорил, что мысли у всех совпадают! Какой-то мальчишечка лет одиннадцати, по всему видать, местный Том Сойер, сноровисто обработал сначала одного льва, потом другого — и сгинул.

Несколько секунд все молчали.

— Вот… — с трагической ноткой в голосе промолвил наконец Ефим Григорьевич. — А они говорят: демонтируй…

Мы сдавленно поблагодарили нашего знаменитого земляка и, простившись, вышли в поздний августовский вечер. Горели фонари, шуршали акации, по асфальту гуляли смутные тени. Я украдкой покосился на Дуню Дуеву. В неверном ночном освещении лицо её показалось мне смущённым — и я понял вдруг, что́ она сейчас должна чувствовать. Первое поражение в борьбе за правду… Да это же катастрофа! А тут ещё вспомнилась читанная в интернете мулька о том, как с помощью гипноза вылечили некую тётеньку от склочности, вороватости, клеветничества, а та пошла и утопилась. И что-то стало мне совсем скверно. Не дай бог…