Сергей Синякин - Реинкарнатор Страница 2

Кроме того, были у Жухрая и личные причины для вражды с мэром, но об этих причинах Иван Николаевич не стал бы говорить с посторонними людьми, а тем более с Куретайло.

— Брюсов, — с томной ненавистью повторил Жухрай. — О кредитовании, значит, вспомнил! Ладно! Ты, Игорь Дмитриевич, запускай информацию о реконструкции театра муз-комедии. В самый раз! Сколько они там растратили?

— Два с половиной миллиарда, — с готовностью доложил Куретайло. — Семьсот тысяч — Брюсову, четыреста пятьдесят — его заместителю Кукушкину и двести пятьдесят Сыренко, который реконструкцию театра курировал.

— Фамилии, пожалуй, упоминать не стоит, — задумался Жухрай. — Скажут, что счеты сводим. Куретайло не согласился.

— Не счеты сводим, бабки подбиваем. Но я с вами согласен, Иван Николаевич, Брюсова и Кукушкина трогать пока не стоит, — сказал он. — Но только пока. А про Сыренко писать можно. Не велика птица. А потом, сами знаете, попробует оправдаться, крыльями махать начнет, всех вокруг себя перемажет.

— Ладно, — сказал Жухрай. — Делай как знаешь. Ты ведь мой Геббельс, сам знаешь, где и как соврать. Умного учить — только портить. У тебя все?

Куретайло заглянул в блокнот.

— Вчера из Союза писателей приходили, — сказал он. — У них там Владимир Маковецкий дуба дал.

— Денег на похороны просят? — догадался Жухрай.

— И на поминки тоже, — лицемерно вздохнул Куретайло. — Некролог в «Царицынской нови» мы уже поместили, а вот насчет денег — тут я с вами хотел посоветоваться. Они же еще и на книгу его просят.. Посмертное творение гения, так сказать.

Жухрай, склонив голову к плечу, оценивающе оглядел заместителя.

— И сколько же они просят? — поинтересовался он.

— На похороны и на поминки шестьдесят, тысяч, — доложил Куретайло, вновь осторожно заглядывая в блокнотик. — И на книгу стихов сто пятьдесят.

Губернатор подумал.

— Надо дать, — сказал он. — Все-таки инженеры человеческих душ. И потом, мы не дадим — они у Брюсова выцыганят. Тем более что фамилия у него соответствует. Надо дать. Во время следующей избирательной кампании каждому голосу будешь рад. Дать, но в обмен на поддержку.

— А где взять? — Куретайло исходу дела не удивился, заранее знал, сукин сын, чем дело кончится. — Сами знаете, у нас в бюджете кот наплакал!

— Найдешь! — Жухрай встал, снова пробежался по кабинету, остро глянул на заместителя. Куретайло поджался. Почувствовал, старый партийный волчара, что сейчас и начнется тот самый серьезный разговор, из-за которого Жухрай его с утра вызвал.

— Хреново ты работаешь, Игорек, — с проникновенной фамильярностью сказал губернатор. — Я тебе для чего под крыло попов и прочую лабуду отдал? Чтобы ты деньги, выделенные на реставрацию Свято-Владимирского монастыря, с отцом Филаретом делил? Нет, дорогой мой заместитель, я тебя на это место поставил, чтобы ты сам в курсе всех дел был и меня о них в известность ставил. А ты что делаешь?

Куретайло всей своей позой выразил покорность и непонимание ситуации. Хищная щука исчезла, на коряге вертелся хитрый и скользкий налим. Налим этот осторожно выглянул из коряги кресла.

— Не пойму, вы о чем, Иван Николаевич? — Куретайло развел руками. — Все вроде в порядке, с руководством церковным регулярно в баньке паримся, от них полная поддержка во всех начинаниях. Отец Филарет на прошлой неделе по телевизору выступал: мол, всякая власть от Бога, а уж ваша… — Куретайло улыбнулся. — А про дом я вам уже докладывал, как говорится, слава Богу, все в паях, даже менты не забыты… Сам Филарет котлован и освятил.

Жухрай отвернулся к окну и посопел.

— Тебе о Борисе Романовиче Даосове что-нибудь известно? — спросил он, не поворачиваясь.

— Секта? — Куретайло проворно зашуршал листочками блокнота. — Даосов… Даосов… Даосов… — Поднял на губернатора огорченные глаза. — Ничего нет, Иван Николаевич. Он кто? Предприниматель? Или из… — Куретайло неопределенно пошевелил пальцами.

Жухрай вернулся за стол.

— Из! — передразнил он. — Что у тебя по линии буддизма? С российским ламой общался?

Куретайло засмеялся.

— В прошлом году, — сообщил он. — В сауне парились у Филарета. Большой человек! Чуть еще в сауне не утонул.

Видя, что губернатор его веселья не разделяет, Куретайло оборвал смех и выжидательно уставился на хмурого начальника.

— Ты что-нибудь о реинкарнации слышал? — спросил Жухрай.

— Реинкарнация… — Заместитель снова уткнулся в свою записную книжку. — Саравасвати… Сатанаил… Содомия… Рибоксин… Есть такое дело! Реинкарнация… Точно! Ну, так это же больше к медицине отношение имеет, Иван Николаевич! А медицину у нас Санжапов курирует, это не ко мне претензии, это Санжапова надо за зебры брать! Я вас предупреждал…

— Выгоню я тебя, — перебивая Куретайло, вслух подумал губернатор. — Этот Даосов таким делом занимается, а ты, понимаешь, и ухом не ведешь. Про ТОО «Мистерия жизни» что-нибудь слышал?

— Ничего, — сразу став серьезным и озабоченным, признался Куретайло. — Ну, может, я что-нибудь и пропустил, Иван Николаевич. Недосмотрел, как говорится. Делов-то невпроворот. Но зачем же сразу оргвыводы делать? Исправлюсь, значит. Видите, записываю уже? ТОО «Мистерия жизни»… Даосов… Борис… Как там по папашке его?

— Романовичем его по папашке зовут, — утомленно сказал Жухрай. — Даосов Борис Романович. И сроку тебе, чтобы справку о нем и его, понимаешь, мистериях навел, я тебе Игорь Дмитриевич, даю два дня. И ни днем более. Хочешь, сам по городу бегай, можешь милицию к этому делу подключить. Твое дело. Только через два дня я об этом человеке и обо всех его занятиях должен знать все.

— Будет сделано, — сказал Куретайло, который на глазах веселел и обретал прежнюю живость. — Можете даже не помнить, Иван Николаевич, сам напомню и доложу. Разрешите?

— Ну, что у тебя еще? — недовольно поморщился Жухрай. — Только побыстрее, мне через полчаса в аэропорт ехать надо, китайцев встречать.

— Из Союза писателей интересуются, — доложил Куретайло, — вы на похоронах будете или пришлете кого? Губернатор задумчиво поиграл нижней губой. Особого желания произносить над гробом, а тем более выслушивать рядом с покойником прочувствованные и неискренние речи о нем Жухрай не испытывал. Да и на поминках пришлось бы чокаться со всеми собратьями покойного по поэтическому перу, и не только чокаться, но и пить, тем более что от желающих выпить с губернатором и попросить у него денег на издание нового произведения отбоя не будет. И ведь полезут, обязательно полезут, а здоровья и денег у него не так уж и много. Порой даже не поймешь, чего меньше.

— Сам поедешь, — сказал он Куретайло. — Выпьешь, скажешь, что, понимаешь, положено… Только ты там смотри, печень свою береги, все-таки творческий народ…

— Понял, — сказал Куретайло. — Веночек от вашего имени заказать?

— Как обычно, — согласился Жухрай. — Талантливому поэту — от администрации области.

— Это как водится, — сказал Куретайло. — А лично от вас веночек не сделать? Все-таки вы с Владимиром Дмитриевичем, можно сказать, довольно близки были. Помню, вы у Сыроварова в откормсовхозе парились!

Жухрай хмыкнул.

— А ты забудь, коли помнишь. Венка не надо, — сказал он— — Заедешь в совхоз декоративных культур, корзинку живых цветов возьмешь. Не будем, понимаешь, афишировать банную дружбу.

Куретайло вышел из кабинета. Слышно было, как он отпускает игривые комплименты секретарше. Жухрай откинулся в кресле. До прилета китайской торговой делегации оставался еще час. Брюсов… Нет, с мэром пора кончать. Больно смел сокол, высоко летать хочет. Надо бы-ему крылышки малость укоротить. Да и язык не мешало бы. Впрочем, это самый крайний вариант. Более всего губернатору Царицынской области Ивану Николаевичу Жухраю хотелось, чтобы все рассказанное ему о реинкарнаторе Борисе Романовиче Даосове оказалось чистой правдой. Именно такой человек был нужен губернатору. Именно такой!

А Куретайло меж тем вошел в свой кабинет и преобразился. Хищная щука бесследно исчезла, как, впрочем, И скользкий налим. Сом сидел в кресле, уверенный в себе сом, хозяин омута сидел под портретом первого российского президента и макетом двуглавого орла, похожего на корону. И вел себя Куретайло подобно самодержцу — казнил и миловал.

Но больше все-таки казнил.

Глава 2

Поэтические сборники старейшего члена Царицынского отделения Союза писателей Владимира Дмитриевича Маковецкого продавались в любом магазине Царицына. В подарочных изданиях и в обычных, в бумажных мягких обложках. Обычного формата и малого. Иначе и быть не могло, кого же издавать местному издательству, как не того, кто рулил местным отделением Союза писателей добрый десяток лет? Не молодежь же желторотую с ее идеологическими вывертами и душевными колебаниями? «Поэт в России больще чем поэт…» С этим Владимир Дмитриевич полностью. соглашался. Все творчество Владимира Дмитриевича было направлено на то, чтобы утвердить в сознании граждан нетленные истины и уважение к власть предержащим. Поэт в России больше, чем поэт. Он — мессия, который несет в народные массы доброе, мудрое, вечное. Творчество — его крест, с которым поэт обречен брести на свою собственную Голгофу. Голгофа Владимира Дмитриевича Маковецкого находилась в баре ресторана «Маяк», расположенного неподалеку от Царицынского отделения Союза писателей. Мако-вецкий всходил на эту Голгофу ежемесячно. Сначала он выпивал стаканчик-другой, чтобы взбодриться после трудного рабочего дня. После этого ему начинали нравиться женщины — от рядовой официантки до случайной посетительницы. Владимир Дмитриевич начинал усаживать их за столик, принимался читать им свои сокровенные стихи, чтобы женщины ощутили и поняли его нежную ранимую душу. Некоторые женщины (а таких было подавляющее большинство) понимать Маковецкого не хотели и порывались уйти, порой даже допуская оскорбительные выпады в адрес заслуженного поэта, лауреата премии Шумахера и участника Больших Марковских чтений. Маковецкий с достоинством, но порой излишне горячо отвечал им, разгорался скандал, в котором продажная администрация ресторана занимала сторону оскорбительниц. И тогда появлялись вызванные администрацией римские легионеры в серых мундирах и с резиновыми мечами на поясе. Каждый раз все заканчивалось тривиальным вытрезвителем. Утром следующего дня заслуженный поэт извинялся перед администрацией ресторана и клялся, что подобного больше никогда не повторится. Стыдливо дыша в сторону, Маковецкий каялся перед работниками общественного питания, объяснял, что во всем виновата суровая, полная схимничества жизнь творца, и все успокаивалось до следующего раза.