Борис Дмитриев - Вам возвращаю ваш портрет Страница 20

Анка не без гордости представила себя в белом халате, со слуховой трубкой в руке и при блестящих в позолоте очках, все как у заправских профессоров. Больше всего она обрадовалась настоящим очкам, как свидетельству чего-то очень заумного, и очень кстати справедливо заметила: "Да ведь толком никто и не знает, когда ума побольше, а когда и поменьше. Если совести побольше – это сразу видать, а с умом полная неразбериха. Мы вот думаем, что Чапай самый умный, а люди в дивизии голодно живут, значит что-то не ладное делает. Может, Фурманов во всем виноват, худое влияние на комдива оказывает. Мы попервах и без партии неплохо с беляками справлялись. Перебили бы всех подчистую, и без красных полотнищ нормально зажили бы. На комиссаров, поди, тоже где-то олухи учатся, не сами же они с неба в дивизию падают. Ты скажи мне, вот народится у нас дитя после свадьбы, если парнем окажется, на кого учиться отправим, кем хочешь видеть первенца своего?".

Петька даже приподнялся на локтях, до того неожиданным оказался Анкин вопрос. Ему будто и в голову не приходило, что после их любовных утех вполне могут появиться настоящие дети. Быстро справившись с неожиданным для него вопросом, он с готовностью выпалил.

– Сынишка наш обязательно будет полководцем великим, как Василий Иванович, например, или как Михайло Кутузов, на другое я ни за что не согласен. Правда и одноглазый сынишка меня не очень устраивает. А если в кожаной куртке, как Фурманов родится, так лучше ему у тебя в животе оставаться. Я тогда его Анка, все одно назад затолкаю.

Фантазер даже сам закатился от смеха, удивляясь пришедшей в голову веселой перспективы. Потом успокоился и серьезно продолжил:

– Я тут недавно прикинул и покоя лишился, неужели Владимира Ильича или Сашку Македонского сделали также, как меня и тебя. Чапая еще куда ни шло, но Ленина?

Анка не выразила живого интереса к причудливым бредням жениха относительно происхождения великих людей. Глаза ее странно расширились, сделались грустно-серьезными и она тихонько, большей частью лично для себя проникновенно сказала:

– А я бы желала, чтоб сын, как покойный мой дедушка, птицеловом удачливым вырос. Дедушка всю жизнь разводил и ловил на природе певчую птицу. Барину нашему в имение поставлял, а с излишками в Уральск на воскресные базары торговать ездил. Часто и меня с собой на зимний промысел брал, сетки вдвоем ведь сподручней натягивать. Ты даже представить не можешь, что за радость принести с мороза большую плетеную клетку с добытой птицей. Таким звонким гомоном наполнится горница, таким птичьим счастьем, кажется, будто в райском саду оказался. Мы иногда даже начинали щебетать всей семьей вместе с птахами и они с удовольствием принимали нас в свой голосистый концерт. Окажись мне судьба на свете родиться мужчиной, только и делала бы, что без устали в полях с полной клеткой носилась.

Бывают женщины, к которым нельзя приспособиться, невозможно привыкнуть, потому что они неиссякаемы в своих неисчерпаемых фантазиях и ненасытных желаниях. От этого и происходит их бесконечная пленительность и стервозность. Они влекут к себе, томят непредсказуемостью всякого мужчину, пока, наконец, тот не иссякнет, не обанкротится сам, даже с широкой и щедрой душой. Тогда женщина, не оборачиваясь, без жалости и сожаления идет к другому, как к новому источнику жизненной силы и щедрости. Анка была из тех неуемных особ, с которыми жизнь всегда полна неожиданностей. Даже в простой ситуации, связанной с судьбой возможного сына, она оказалась более чем оригинальной и заставила ординарца поволноваться.

– Вот, тоже еще придумала, птицелова в дом привести, – запротестовал Петька. – Мне такой соловей и бесплатно не нужен. Парень должен быть человеком военным, все остальное – сплошное баловство, от слабости тела и недостатка ума, этот вопрос решен для меня окончательно. Так что давай не дури, достань и положь, предъяви мне хотя бы Суворова, надо же нам еще разок наведаться в гости за Альпы. А певчими птицами, Аннушка, на том свете, в раю наслаждаться положено. Если, конечно, терем просторный мне с тобой архангелы в яблоневом саду приготовили.

Ординарец неожиданно выскочил из жаркой постели, в чем мать родила, выхватил из под стеганого одеяла голую пулеметчицу, притянул к себе железной хваткой и стал, как угорелый, кружиться с ней по тесной комнатенке.

– Так люблю тебя, что когда-нибудь возьму и раздавлю насмерть. И сам радостно погибну вместе с тобой.

– Вот этого я больше всего и боюсь, Петенька, – гортанным голосом сказала Анка и мягко выпросталась из его звериных объятий.

От страха ли оказаться раздавленной или от внезапной воздушной свежести, все литое под мрамор, матовое тело красавицы покрылось мелкой гусиной кожицей. На роскошных сосках эта тревожная пупырчатость проявилась особенно явственно. И Петька, не удержавшись, потянулся к ним с ласковым поцелуем. Но Аннушка, словно испуганная лань, юркнула в еще горячую постель и укрылась одеялом до подбородка.

В короткой душевной схватке между служебными обязанностями и ленивым влечением пресыщенной плоти, верх одержало военное правило, по которому – первым делом пулеметы, а кое-что обождет на потом. И ординарец тактично переключился на деловой, озадаченный тон.

– Принеси, Аннушка, мои штанишки с веревки, на ветру должно быть просохли. Пуговиц каких-то пришей, надо же будет в Разлив добираться. Приведешь в порядок портки, схожу к кашевару на кухню, заберу у Арсения командирский гостинец. Перекусим маленько и пора разбегаться, еще не со всеми делами управился. Чапай на вечер ужин с высокими гостями назначил, по всему вижу, встреча предстоит не простая, готовится больно ответственно, может даже Фрунзе заявится. Тебя велел пригласить, за столом поухаживать. Так что смотри не опаздывай, заодно доставишь харчи от Арсения. Задницей не шибко при чужих людях выкручивай, я ведь добрый и тихий до времени.

Анка, предварительно заставив ординарца отвернуться и не подсматривать, быстро прибрала себя в домотканое женское платье. Так же быстро и ловко привела в порядок постель, и нарочито картинно завораживая не слабым лафетом вышла из комнаты, прикрыв за собой скрипучую дверь.

У Петьки в расположении с самого утра наметилось одно деликатное дельце. Ему необходимо было, во что бы то ни стало, сегодня же, повидаться с Кашкетовым кумом Гаврилкой, который нес службу в конюшне четвертой сотни и который единственный знал о вчерашней вылазке за линию фронта. У Гаврилки он брал на дорогу строевого коня и белогвардейское обмундирование, добытое в недавнем бою и надежно припрятанное на сеновале. В том, что Чапаю стало известно о ночной вылазке в тыл к белякам, виноват, в первую очередь, был конюх Гаврилка и оставлять подставу без наказания, Петька, разумеется, не мог. Такие подарки не входили в кодекс его суровых, бескомпромиссных по военному времени правил.

Конюшни четвертой сотни квартировались в старинных купеческих лабазах, разметанных по базарной площади уездного города Лбищева, в аккурат напротив обшарпанного кафедрального собора. В добрые благословенные времена на площадь съезжались знаменитые рыбные ярмарки. Купцы возами перли на продажу пудовых мороженых судаков и жерехов. Торговали всеми сортами вяленной и копченой рыбы. На святках подвозили дорогой красный улов, добытый зимним багрением, конечно, уже после того, как Яицкие казаки полностью завершали поставки к царскому дворовому столу. Торговали празднично, бойко, вперемешку с кулачными боями, пьяными плясками и крестными ходами, под перезвон соборных колоколов. Ныне только забитые накрест перекошенные церковные врата, да осиротевшие купеческие строения уныло и безмолвно горевали о прошлом. Лабазы попеременно, с разным успехом, грабили то белые, то красные, а то обыкновенные любители пограбить, без всяких политических окрасов. Грабили до тех пор, пока не остались абсолютно опустошенными на удивление крепкой кладки кирпичные стены и прочная железная кровля. Вот по этим заброшенным строениям и были, собственно говоря, размещены боевые кони четвертой, не знавшей поражения сотни.

Петька размашистым, все сметающим на своем пути, ходом пересек базарную площадь, через которую, припадая на заднюю лапу, тащила бессильно свисающий хвост, какая-то издыхающая от старости дворняга. Он миновал караульного у крайней конюшни, даже не ответив ему на приветствие, и отворил пинком сапога плохо прикрытую дощатую дверь. Ординарца обдало запахом конского навоза и свежего сена. В этой настороженной, изредка нарушаемой резкими пофыркиваниями тишине, текла неспешная лошадиная жизнь.

Гаврилка без гимнастерки, в подпоясанных веревкой штанах, беспечно беседуя наедине сам с собой, замешивал на проходе в деревянном корыте битый овес с пареной репой. Излюбленное, между прочим, для молодых стригунков угощение. Он даже ни оглянуться, ни испугаться по-человечески не успел, как получил пушечный удар из-под Петькиного кулака-катапульты. Перелетев полконюшни без парашюта, Гаврилка крепко саданулся башкой о кирпичный пристенок и шмякнулся в теплую навозную жижу. С кровью выплюнув пару досрочно отслуживших зубов, про запас затоваренный конюх уныло размазал кровавые сопли от самого локтя до костяшек запястья и, запинаясь, пролепетал.