Александр Вельтман - Сердце и Думка Страница 20

Последние слова Мери произнесла почти что голосом нежной любви.

— И вы спрашиваете меня? — сказал Бржмитржицкий, устремив на нее пламенный, значительный взор.

Распорядившись таким образом. Мери умела ускользнуть от дальнейших разговоров.

Бржмитржицкого усадили за карты; изредка Мери подходила к столу и спрашивала его:

— Выигрываете ли вы, M-r Бржмитржицкий? Искусство Бржмитржицкого потревожено было рассеянностию: он делал ошибки, не занимался игрою и проигрывал.

— Плохо, очень плохо выигрываю, — отвечал он Мери.

— Кто несчастлив в картах, тот счастлив в любви, — заметил дядя Мери басом.

Бржмитржицкого смутило это предсказание, и он, в рассеянности, стал козырять простой мастью.

Бржмитржицкий исполнил обещание. На другой же день князь Лиманский представлен был в дом, обласкан приветливостью и вниманием. Живой, свободный нрав Мери развернулся перед ним во всей прелести соблазна. В хитрой девушке никто не замечал намерения: она казалась так простодушно-веселой, болтливой со всеми, радушной и одинаково внимательной ко всем… Всем и весело: с Мери время летит в шумных разговорах, в выборе картин, в раздаче ролей, в пробе… Но никто всем этим не наслаждался так, как Бржмитржицкий; на нем лежат все хлопоты: доставать костюмы, одевать, примеривать, устанавливать, изобретать положения. Предвкушаемое блаженство надежд и любви развернуло в нем гений отличного режиссера.

Князь Юрий находил также удовольствие в участии; ему особенно нравились в Мери и живой ее нрав, и пылкость. К предпочтению перед прочими он привык; и потому таинственное и только для него заметное внимание к нему Мери нисколько не льстило его самолюбию и не удивляло: оно казалось для него чем-то законным, должным; Лиманский был равнодушен к нему, хотя и сам предпочитал Мери всем прочим девушкам, бывшим налицо, как девушку, которая лучше прочих, как хозяйку, с которой должно быть внимательнее, приветливее. Но Мери только об этом не подумала: это особенное внимание она почитала вниманием любви, и сердце ее билось радостно.

Оставался еще один день для репетиции.

— В котором часу завтра соберемся? — спросил ее Лиманский накануне, при отъезде домой.

— Завтра надо пораньше собраться, — отвечала Мери, — приезжайте часов в шесть…

Князь уехал.

Прочие тоже спросили; но ответ был не тот.

— В седьмом часу… — отвечала Мери всем прочим, — ах, нет, нет, я и забыла: тетушка до восьми часов не будет дома… Часов в восемь.

С нетерпением ожидала Мери утра. Настало утро. С нетерпением ожидала она шести часов вечера, и с пяти часов была уже в гостиной одна. В самом деле, ее тетке куда-то нужно было отлучиться до 8 часов вечера.

Мери приотворила дверь в переднюю; приказала людям, если кто приедет из ежедневных гостей — просить.

Шесть часов пробило — нет его. Мери стала считать секунды шагами.

Вдруг фаэтон загремел у подъезда. Мери выбежала в залу.

Князь вошел в переднюю и, увидя ее, не стал спрашивать, дома ли господа.

— Это вы, князь? — сказала Мери.

— Я боялся опоздать: вы сказали в шесть часов, а теперь четверть седьмого…

— Вы меня чуть-чуть не застали мертвой на диване…

— Это каким образом?

— Я придумала еще картину, прекрасный сюжет из Демутье: «Lettres â Emilie sur la mythologie»[66] и повторяла роль Прокрисы. Знаете, как трудно выразить ее положение: умирать на руках своего убийцы, умирать с страстной к нему любовью — ужасное состояние! Я почти выучила наизусть эту сцену. Как хорошо описана ревность несчастной Прокрисы: она прячется за куст, подозревая, что Цефал любит нимфу Ору, и что же! Верный Цефал слышит позади себя в кустах шорох, воображает, что это зверь, натягивает лук и поражает Прокрису! Это ужасно! Умирая на его руках, она говорит:

Pardonne moi de t'avoir soupçonné!En mourant de ta main, le Ciel veut que j'expieMon injustice et mon erreur,Mais je regrette peu la vie,Si je me survie dans ton cœur.[67]

— Не правда ли, как это хорошо!

— Бесподобно.

— Что, если б с вами то же случилось, князь Цефал?

— Я бы не пережил.

— О, я бы желала посмотреть, как вы выразите свое отчаяние, когда Прокриса, умирая на ваших руках, будет мысленно говорить вам эти стихи.

— Притворно выражать подобные чувства гораздо труднее, нежели на самом деле; но если вы назначаете меня Цефалом, я постараюсь выразить отчаяние en forme.[68]

— Хорошо, вот вам стрела! — вскричала Мери и в несколько мгновений принесла золотую стрелку, для которой коса служит колчаном. — Бросайте в меня, я представлю пораженную этим убийственным орудием Прокрису. Ну!

Лиманский, увлекаемый живостью и шуткой Мери, бросил в нее стрелку…

— Ах! — вскричала она, и глаза Мери стали закатываться, голова и руки опадать, стан склоняться.

— Вы упадете в самом деле! — вскричал Лиманский, поддерживая Мери.

Но едва прикоснулся он до нее, сердце встрепенулось в груди ее, как вспорхнувшая птица, члены ее онемели, дыхание стеснилось; она всею тяжестию тела упала на руки к Лиманскому.

Смущенный, держал он ее на руках. Глаза Мери были закрыты, голова закатилась, румянец пылал, грудь волновалась, руки повисли… и вся она была как бездыханная.

— Боже мой, ей дурно!.. и если кто-нибудь…

Лиманский испугался своей собственной мысли; торопливо опустил он Мери на диван, приклонил ее голову к боковой подушке и — тихими шагами выкрался из комнаты.

В это время Бржмитржицкий, всегда и везде ранний гость, прошел из залы по комнатам вправо и, не встречая никого, воротился, прошел в боковую гостиную, не встретив князя, который между тем уже удалился.

В гостиной, заметив Мери на диване, Бржмитржицкий подошел к ней.

— Заснула!.. — сказал он тихо. — Как она мила!

За глубоким вздохом Мери раздался тихий стон.

— Что с вами? — сказал вполголоса Бржмитржицкий с участием, садясь подле нее.

Мери откинула руку; ее рука упала на руку Бржмитржицкого; он взял ее, повторяя тихо вопрос:

— Что с вами?

Голова Мери приподнялась и снова покатилась назад.

Бржмитржицкий поддержал ее.

Как сонная, припала она к нему на плечо, лицо ее пылало; Бржмитржицкий чувствовал, как переливалась в ней кровь и стукало сердце. Он поцеловал ее руку… прикоснулся к ее челу…

В это мгновение вбежала в двери Лида, вбежала — и остановилась в дверях, пораженная живой картиной. Мнимый Цефал и умирающая на его руках Прокриса не замечали ее.

Смущенная Лида не знала, что ей делать; опустив глаза в землю, она боялась приподнять их: непостижимое чувство проникло во все изгибы ее сердца. Вдруг раздалось перед ней звонкое «ах!». С испугом бросилась она от двери, выбежала в залу, в переднюю, спросила карету; но карета уехала домой. Лида воротилась в залу, стукнула дверьми, как будто ненарочно.

Из гостиной вышел Бржмитржицкий, смущенный.

— Кажется, мы приехали рано… В гостиной никого еще нет… — сказал он, покачнувшись вперед очень вежливо.

— Никого? — проговорила Лида, не поднимая глаз и подходя к окну, — как жаль, что я отпустила карету…

— Вот, кто-то еще приехал… — сказал Бржмитржицкий.

Экипаж прогремел у подъезда, — приехала хозяйка.

— А где ж Мери? — спросила она, входя.

— Я сама только сию» минуту приехала, — отвечала Лида, — я не видела еще ее.

Тетка бросилась в комнату Мери и возвратилась с печальною вестию, что Мери заболела.

Вскоре собрались все участвующие в живых картинах; приехал вторично и Лиманский; но по болезни Мерк картины расстроились. Несколько скучных слов, плоских приветствий, и у каждого родилась необходимость ехать домой.

— Кто потерял? — сказал вдруг Бржмитржицкий, поднимая с полу золотую стрелку.

— Это стрелка Мери. Каким образом она зашла сюда?

Про это знал только Лиманский; но он промолчал на вопрос хозяйки дома.

Лида торопилась домой; сердце ее то сжималось, то, расширяясь по всей груди, вздымало ее; все предметы в глазах Лиды приняли другой образ: все то двоилось перед ней, то сливалось, — звучный поцелуй раздавался над ухом, и эхо повторяло его тысячу раз, как будто унося в отдаление или исчезая в глубине мыслей воспламененной Лиды

Лиде не более пятнадцати лет, но она была уже престранным существом. Не имея еще понятия о любви, она дала уже клятву никого не любить. «Чтоб я любила кого-нибудь из этих мужчин! никогда!» — обыкновенно говорила она подругам своим; однако же подруги смеялись над ее клятвами.

Ненависть к мужчинам поселилась в ней из дружбы: один искренний и вечный друг ее вдруг стала грустна, задумчива, слезлива, стала худеть, худеть и в короткое время ужасно переменилась.

— Ты должна мне открыть причину своей печали, — сказала решительно ей Лида, — ты совсем истаяла, совсем изныла! Скажи мне, что это значит? Не скрывай от меня своего сердца!

При этих словах у чувствительной Лиды скатились по румянцу две крупные слезы; она крепко сжала своего друга в объятиях.