Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота Страница 21

— Пока царь, — загадочно сказала Восьмирамида. — А там посмотрим.

— Пану Липунюшке ничего не угрожает! — поспешно утешил Тремба.

— Пан Липунюшка находится под непосредственным покровительством Кесаря! — добавил Недашковский.

Липунюшка с ужасом вспомнил всепроникающие зелёные глаза своего соседа за столом. О чём-то они с Кесарем весело спорили... Только вот о чём?

И ещё одно вспомнил Липунюшка — то, что постоянно твердила ему ведьма Синтетюриха:

— Бойся Кесаря! Не верь ни единому его слову! Правь так же, как прежний царь правил! Прикинься дурачком! Пусть он сам тебе поверит! А дальнейшее тебе лисье чутьё подскажет...

Пока чутьё ничего ему не подсказывало, а в голове гремели пушки, а во рту ночевали кошки.

— Как всё славно сложилось-то, сынуля! — продолжала Восьмирамида. — Не бойся, Кесарь тебя не тронет. Он хороший, добрый! Вон какие словеса ласковые про Патифошку сплетал! Ты сиди пока себе на троне, а править буду я. Я это очень хорошо умею...

Государственное устройство Липунюшке при дворе гетмана объяснили со знанием дела и даже дали денек погосподствовать при гетмановской вотчине. Он теперь знал, как следует наказывать нерадивых слуг, понимал, что следует соблюдать всяческие договоры, пакты, ордонансы и соглашения до тех пор, покуда не придёт час их нарушить.

Лисья натура велела ему покуда слушать нелюбимую чужую тётку.

— Лекаря... — прохрипел младой наследник престола Ерусланского.

— Не сдохнешь, — сказала мама.

— С нами всегда так бывает! — уверили панычи. — И ничего — живы!

— Вон отсюда, холопы! — приказал Липунюшка.

— Ха, — ответила Восьмирамида. — Нашёл холопов! Я регентша есмь, а се — нунции, сиречь легаты кесаревы. Мы и сами тебя отсюда попросить горазды...

Липунюшка высунул голову на белый свет В царской опочивальне было душно и смрадно. Стражники у двери лупили зенки, но в разговор высокий, конечно, не вмешивались.

— Поднимайся, — продолжала мама. — Пора суд вершить праведный.

— Над кем? — не понял царь.

— Да над теми, кто погубил батюшку твоего названого, Биронушку милого...

Лиса, конечно, не волк, но лошади их тоже не любят. Заодно с лошадьми невзлюбил пасынка и Бирон, всяко его шпынял, отнимал пойманных кур и даже стегал арапником.

— Вели бросить в темницу боярина Лягушату да банкира Филькинштейна! — распорядилась мама. — А потом — на кол их!

Тут лисья натура начала действовать. Липунюшка сполз с кровати, ласково обнял маму, потом резко её оттолкнул и бросился к стражникам.

— Хватайте её! — приказал он. — Мама, мама! Что-то я не помню руки твои, хотя вроде и должен!

— Да как вы... — начала Восьмирамида Акулишна, но стражники словно бы ждали такого приказа всю жизнь. Как ни билась, ни орала возможная регентша, а скрутили её, выпихали за дверь и потащили, а куда — стражникам виднее.

— Теперь их, — кивнул царь на панычей. Панычи в ужасе прижались друг к дружке.

— Нас нельзя! Мы священны и неприкосновенны! Договоры должно соблюдать!

Стражники вопросительно посмотрели на владыку.

— Ступайте к дверям и никого не пускайте, — распорядился Липунюшка. — Да велите найти боярина этого... и второго, кого она сказала...

Выглядел царь не по-царски: ночная рубаха вся в пятнах, глазки мутные и глядят вообще не пойми куда.

— И что мне с вами делать? — спросил он у панычей.

Перед волком лиса трепещет, но не перед гусями же! И прикидываться косноязычным дурачком было уже не перед кем...

Панычи явно растерялись.

— Н-надо выполнять уговор, — вымолвил наконец Тремба.

— Пора надошла, — уточнил Недашковский.

— Какой уговор?

— А тот самый, — сказал Тремба, — который вашамосць с Кесарем подписать изволили...

— Да ничего я не подписывал, — решительно заявил Липунюшка.

В голове у него прояснилось, и он понял, что угодил в какой-то капкан. Лисовин в таких случаях отгрызает себе лапу и умирает обескровленный, но свободный.

Царю отгрызать было нечего.

— Ничего я не подписывал. — повторил он.

— А это что? — и Недашковский вытащил из-под рясы, сверкнув лиловыми чулками, толстый свиток.

На самом-то деле Липунюшка читать умел очень даже неплохо — и по-еруслански, и по-итальянски. Синтетюриха постаралась. Это было весьма кстати, потому что уговор был составлен на двух языках. И подпись свою Липунюшка доподлинно признал — недаром столько раз упражнялся. Но ведь не подписывал же!

— Подписывал, подписывал! — заверил его Тремба. — На второй день поминок.

Царь-лисовин попробовал собрать разбегающиеся перед глазами буквы.

— Вашамосць может не читать, — сказал Тремба — На словах будет понятней. Оказалось, что бедный Липунюшка спьяну и сдуру заявил за столом, что в Еруслании, стараниями батюшки Патифона и при его, Липунюшки, самом деятельном участии наведён такой образцовый порядок, организовано такое правовое пространство, что невинная девушка с мешком золота пройдёт всю державу, не утратив при этом ни золота, ни невинности. То же самое касается и владений Кесаря, где порядок торжествует по определению. А коли пропадёт хоть одна монетка или не соблюдено будет девство, то он, Липунюшка Патифоныч, государь царь и великий князь Всея Великия, Малыя, Белыя и Пушистыя Еруслании, по доброй воле отдаёт державу свою под начало Светлейшего Кесаря, Князя Мира Сего.

Ежели же означенная девушка пребудет благополучна и непорушена, то Светлейший Кесарь не только откажется от всяких притязаний на Ерусланию, но даже прибавит к ней от щедрот своих целых три города за пределами Великой Тартарии — Плюхнув, Трахнув и Вшистко Едно.

— Так нечестно... — в ужасе прошептал начинающий царь.

— Честно-честно! — загалдели панычи. — Вот и подпись, и печать, и свидетели руку приложили — султан басурманский и королева британская! А епископам с аббатами и счёту нет! Мы же будем осуществлять международное наблюдение — и всё то в ордонансе прописано!

Голова у Липунюшки продолжала болеть, но резко прояснилась.

— Ступайте с миром, — сказал он панычам. — Дальше моё дело.

— Девственница должна отправиться в путь не позже Вальпургиевой ночи! — напомнил Тремба.

Не прощаясь, панычи гордо вскинули небольшие свои головки и плавно пошли к дверям. В дверях они дерзко растолкали плечами стражников.

Липунюшка, оставшись наедине со страшным свитком, долго и внимательно изучал его.

Он попал в капкан — и даже не одной, а всеми четырьмя лапами.

Можно было бы, конечно, прикинуться лисовином и бежать в лес. Но бежать, придётся через весь дворец, более того — через весь город, а в городе полным-полно собак, до которых собачья почта уже давно довела сообщения их сельских собратьев о нахальной рыжехвостой зверюшке...

Да и жить царём, не считая похмелья, было совсем неплохо. К этому его Синтетюриха и готовила.

«Выкручусь! — решил Липунюшка. — Всегда выкручивался. Люди слишком много о себе воображают».

Если бы ему сейчас перекинуться в лиса, то получился бы не лис, а седой песец.

— Ну, где там эти... — сказал он. — Зовите. Требую.

ГЛАВА 22

Ближний боярин Лягушата Исполатьевич Краснодевкин-Небитый был старый опытный царедворец. Он крепко приложил в своё время руку в деле устранения царя Финадея, но ухитрился при этом не оставить ни малейшего следа. Более того, он был в большом доверии у свежепогребенного Патифона, он даже бороду свою сумел приспособить к царским капризам — она у него была словно бы выдвижная: в нужный момент исчезала и вновь вырастала. И никаких чужих волос, никакого клея! Больно, правда, было, ну да можно и потерпеть.

«Переживу и этого дурачка», — думал боярин.

Придворный же банкир Филькинштейн был и не совсем банкир, и не очень-то Филькинштейн. Звали его Еропка Филькин и давал он деньги в рост. «Штейн», немецкий камень, он прибавил себе для звучности, чтобы походить на настоящего германского банкира. Заодно освоил и тройную итальянскую бухгалтерию, создав её ерусланский вариант.

Тройная ерусланская бухгалтерия заключалась в том, что всякая третья денежка из государевой казны отходила после ряда сложнейших, никому не понятных расчётов непосредственно к Еропке.. А Патифон Финадеич не уставал удивляться — куда это деньги уходят, в какую прорву?

Боярин Лягушата был облачён в бобровую шубу на соболях и с такими длинными рукавами, что волочились они по полу. Оттого Лягушата строго следил, чтобы полы во дворце всегда были чисто метены. Шапка у него была высотой в половину боярского роста и скрывала полную лысину. А волосы на бороде истончились от постоянного снования туда-сюда.

Филькинштейн отличался долговязостью, постоянной бритостью, глаза прятал за стеклами очков и в разговоре постоянно глядел куда-то в сторону. Еропка был ещё далеко не стар, но на старость отложил ох как немало.