Виктория Угрюмова - Дракон Третьего Рейха Страница 21

Дитрих почти ничего не понял из ее взволнованной речи, но решил придерживаться избранной линии. Он тонко улыбнулся поселянке, принимая вид человека досконально разбирающегося во всех славянских хитростях, и погрозил ей пальцем:

— Ой, маткааа! Ты мне зупы не заговариват! Тебья трутно не заметит! Уж сколко еду, догнат не моку! Однако бистро ты тут гуляйт в цветиках. Что-то мне коворьит, что ты ест драпайть!

Поселянка изобразила на замурзанном лице неестественно огромную улыбку:

— Да что ты, милай?! Что ты, Господь с тобой, куда мне тут драпать? Сам погляди, здесь как в песне — степь да степь кругом.

Морунген сочувственно покачал головой, нахмурился, припоминая, но затем спохватился и снова перешел на деловой тон. А острое чувство голода, ощущаемое где-то посредине между сердцем и желудком, подсказало ему самую актуальную тему:

— В пестне, коворишь? Ну та латно. Тепьерь коворьи, где ест твой курка, яйко, млеко, мьясо?

Женщина демонстративно всплеснула руками, затем скрестила их на груди с видом великомученицы:

— Да что ты, родимый! Какие такие нынче «курки, яйки, млеко»? Уж второй месяц, как без домашней скотины живем! Партизаны все по селу собрали и в лес увели! — Тут она зажмурилась и прошептала: — Господи, твоя воля! Шо же это я такое несу? Какие тут партизаны?

— Опьят партизаны! — оживился майор. — Ты знайт, где естъ партизаны?! Ты покасыфайт дороха до партизаны?!

Все время, пока Дитрих демонстрировал подчиненным свое блестящее знание русского языка, они сидели рядом с ним притихшие и окончательно запутавшиеся. Время от времени то Ганс, то Генрих, то Клаус пристально осматривали окрестности, наблюдая, чтобы противник не подкрался внезапно и не застал их врасплох. Но если бы им сейчас учинили допрос с пристрастием, то они бы признались, что где-то втайне даже начали мечтать о противнике, о стрельбе и взрывах — о чем-нибудь, что хотя бы немного приблизило их к утраченной внезапно реальности. Что касается русской фрау, она была весьма симпатичной, но что-то подсказывало танкистам, что дорогу на Белохатки эта дама им не покажет.

— Нет! — в это время встревоженно говорила фрау. — Нет! Я не то хотела сказать! Понимаешь, партизаны того… ту-ту… нет их уже, скот забрали… скот — муу-уу-у, понимаешь — нет?… млеко, яйки и ту-ту… нах хаус до дома, до хаты… теперь шурупишь? А дорога, она кому известна, дорога-то? Откуда мне знать, я ж не партизанка!

Обилие неясных и смутных «муу-уу», «ту-ту» и «шурупишь» в быстрой речи женщины окончательно запутало и рассердило Дитриха:

— О! Да, я корошо шурупишь! Ты естъ партизана, который забыфатъ дороха нах хаус! Это ошень пльохо, но ничефо, мы тебье помагайт находит этот дороха.

Женщина аж вскинулась, но моментально оценила расстановку сил и снова взяла себя в руки. Она изобразила на лице еще более натянутую и нелепую улыбку, демонстрируя при этом великолепные белые зубы, и принялась объяснять все заново, как говорится — на пальцах. Немного есть в мире народов, которые умеют так жестикулировать, и все они сосредоточены в основном гораздо южнее Берлина. Одним словом, немцы к ним не относятся, и потому Дитрих как завороженный следил за порхающими в воздухе руками поселянки.

— Ну вот, ты опять ничего не понял, башка тевтонская! Я же тебе говорю, я нихц партизана! Я есть тот, кто жить на селе и разводить курка, млеко, яйко, ферштейн зи? Ты вообще по-немецки шпрехаешь или как? Шпрехен зи дойч, спрашиваю?! Ферштейн?

— О! Йа, йа! Ферштейн! — машинально откликнулся немного ошалевший Дитрих и тут же поспешил уточнить, чтобы фрау еще чего доброго не заподозрила, что он не понимает: — Курка, млеко, яйко очен любьит кушайт доплесный немеский зольдат!

— Ну наконец-то, разобрались! Слава Богу! — с облегчением выдохнула она.

О наболевшем, как известно, говорят с кем угодно, особенно же с тем, кто сможет тебя понять. Дитрих в этом смысле не был исключением, и потому он продолжил с упорством, присущим прусскому офицеру:

— Та, расабралис! Тепьерь ты ехайт с нами и дафать курка, млеко, яйко! Феликий Германья и фьюрер тебья никокта не забыфать са этот допрый… как это коворьить по-русски?.. — И он страдальчески сморщился, пытаясь вспомнить нужное слово.

— Ага! Разбежалась! Да в гробу я видела твоего фюрера вместе с его Германьей! Я, может, и покажу тебе дорогу, но только из своих соображений и при одном условии — вы от меня отвяжетесь, понимаешь, фашистская твоя рожа? Оставите меня в покое! У меня свои дела — у вас свои. Встретились нечаянно, а теперь разойдемся как в море корабли. И чтобы я от вас по степи больше в валенках не куролесила, ферштейн зи — нет?

— Латно, ферштейн, — с неподражаемым достоинством ответствовал на это Дитрих. А что взять с женщины? Она является существом несовершенным, даже если у нее такой точеный античный профиль. — Я делайт вид, что не слышат тфой глюпый больтофня. Ты покасыфайт, где ест курка, млеко, яйко. И есчо, ты ест не куролейсить по степи в фаленках, а ест залесат съюда, ко мне, на бистрый немеский панцер.

— Знаю я твой «бистрый немеский панцер» — уже и душу, и глаза намозолил. Руку даме дай, что уставился гляделками? Или у вас там в Германьи такое не заведено?

Последнее слово поставило Дитриха в тупик, и он спросил с доверчивостью ученого-натуралиста:

— Что значит ест «зафедено»? Почьему я не знайт такой руский слофо?

— Заведено — это когда… ну, понимаешь, нет? Вот твой дурацкий панцер сейчас гыр-гыр-гыр-гыр: за-ве-ден. — Она ритмично поколотила кулаком по танку в такт словам. — Соображаешь?! Заведен — это когда я, как дура, значит, здесь внизу должна кричать, чтобы ты там, наверху, хорошо меня слышал, наглая твоя фашистская морда! Соображаешь, ферштейн?! — И, бросив короткий взгляд на меняющееся на глазах выражение лица немца, пробормотала: — Ой, нет! Наверное, неудачный пример, по новой объяснять придется.

Что бы ни чувствовал в этот момент сам барон фон Морунген, он не уронил ни чести фамилии, ни чести мундира. Руку даме протянул и помог ей взобраться на танк. Затем повернулся к своим подчиненным и отдал несколько коротких распоряжений, после чего все моментально заняли свои места, словно их больше не интересовали объяснения, которые им могла дать эта женщина

— У-ух, — сказала она, прикасаясь к горячей броне. — Ишь как раскалился на солнце. Как же вы в нем выдерживаете-то в такую жару? — Ей очень хотелось добавить вслух «так вам и надо», но она мудро воздержалась.

Тем временем Дитрих поспешно рылся в памяти в поисках самой точной формулировки:

— Гыр-гыр-гыр, кофоришь. Фашиский морда все понимайт! Будьеш мнохо больтать, я прикасыфайт, и Ганс делайт тебья пух-пух из этот пульемет! А тепьерь дафайт покасыфайт, пока я допрый…

Майор Дитрих фон Морунген был несколько озадачен: если верить всему, чему его учили на протяжении последних лет, то он должен был испытывать к этой поселянке исключительно холодное презрение, каковое совершенно исключало возможность на нее обидеться. Обидеться ведь можно только на равного. Однако, невзирая на необычность ситуации, в которую они попали, и на совершенную неопределенность будущего, Дитрих страшно обиделся на русскую фрау за ее пренебрежительный тон и плохо скрытую неприязнь. Разумом он понимал, что к завоевателям никто пылкой любви не питает, и все же… Он бы с удовольствием не разговаривал с русской, чтобы своей неприступностью и холодностью дать ей понять, как он обижен, но обстановка обязывала его поступать совершенно противоположным образом. Поселянку следовало допросить поподробнее, чтобы наконец установить, где они и что с ними могло стрястись. Для начала он решил продемонстрировать свою проницательность и, указав пальцем сперва на ватник, а потом на валенки, спросил:

— Почьему так хлюпо выхлядеть? Что естъ это? А это? — И потянул за платок.

— Ну, ты, — огрызнулась поселянка, — сам-то не больно умно выглядишь. А ручонки свои убери, я этого не люблю. Оккупант поганый. Будешь приставать, заеду по сусалам, не посмотрю, что ты немец в фуражке!

— Что значит «не болно умно выхляшу»? — съязвил Дитрих. — Ты не лубьить доплесный немеский зольдат?

— Доблестный немецкий зольдат я любить, а лапы свои держи при себе, не то будешь сам искать, где есть курка, млеко, яйко! Понял?! — сообщила неприступная фрау.

— Корошо! Корошо! Дитрих все понимайт! Матка никокта ест не фольноваца! Немеский зольдат руский киндер унд руский матка нихт обижайт.

— То-то же! «Немеский зольдат»… Меня разлютуешь — не миновать тебе тогда зольдатской могилки, — сказала она, поправляя поочередно платок и волосы. Затем победоносно глянула на немца и командирским голосом приказала: — Так! Поедем сначала в лес, к реке! Давай гони свой панцер вон туда! А то я уже на этом солнце вся испарилась. — И она указала рукой куда-то вперед.

Осмотрев местность, Морунген обнаружил в указанном направлении маячившие на горизонте сиренево-голубые холмы. Он яростно почесал шею под ларингофоном и скомандовал: