Егор Радов - Змеесос Страница 22

— Встаньте, — укоризненно сказал мужчина, — вы обознались, меня зовут Миша Лоно, и в прошлых рождениях я был совсем иным. И вам я не нужен, это просто минутная прихоть, а точнее — похоть, и она скоро пройдет. Я не для вас, я просто так, я ни для чего не предназначен. Кибальчиш вездесущ, а я иду по улице. Поэтому бросьте вы это, Михаил Васильевич, и продолжайте лучше прогулку.

Коваленко жалостливо слушала эту речь, потом начала плакать.

— Ты отринул меня, отказался, я тебе не нужна! О позор, о стыд, о ужас. Я сейчас самоколесуюсь. Но вы не правы! Вас покарает суровый дух любовной справедливости, и вам несдобровать. О, помни же свою Тонечку!

— До свидания, — сказал назвавшийся «Лоно», высвобождаясь из цепких объятий. — До новых других встреч.

Он пошел дальше, не оборачиваясь. Антонина, плача и стеная, сидела на тротуаре и смотрела вслед мужчине.

Внезапно ее осенила агрессивная мысль. Она засунула руку куда-то внутрь одежды и достала заряженный почти купидоновской стрелой арбалет.

— Я всегда ношу оружие, — негромко сказала она, прицеливаясь. Мужчина шел и ничего не слышал. Спущенная стрела воткнулась ему в левую ногу, пронзив ее насквозь. Он вскрикнул и упал. Довольная Антонина тут же примчалась и встала над жертвой, самодовольно улыбаясь.

— Что это означает? — страдая, спросил мужчина.

— Ничего; я подстрелила тебя, чтобы быть с тобой. Сейчас я вас изнасилую и съем.

— Почему?..

— Я вспомнила, что так делает самка богомола. Наверное, это чудно.

— Но я не богомол.

— Неважно, вы — мой любимый. Вы — моя милая букашечка…

Антонина легла рядом с мужчиной и стала гладить его. Мужчина все-таки стонал и, кажется, ничего не хотел. Антонина расстегивала его штаны и шептала нежные тихие слова. Лицо мужчины искажала боль; он, мучаясь, сказал:

— Ничего не выйдет, я не захочу вас. Изнасиловать мужчину невозможно.

— Посмотрим, — с вызовом ответила Коваленко, доставая мягкий и стылый мужской член из синих трусов.

— Вот видите… — почти улыбнулся мужчина.

— Послушайте! — резко сказала Антонина. — Не мешайте мне! А то я вас побью второй стрелой и в конце концов воткну ее в какой-нибудь ваш орган.

Мужчина испуганно заткнулся. Антонина начала обычные женские ласки, пытаясь добиться желаемого, но мужчина был совершенно холоден и неумолим, и на него не действовали никакие ухищрения разгулявшейся Коваленко, которая, хитро пыхтя и возбужденно причмокивая в такт своих деяний, уже готова была делать, пожалуй, все, что угодно, чтобы добиться своего, но в организме мужчины словно перерезали механизм любви, и он только жалобно стонал, печально рассматривая торчащую в ноге стрелу, и не обращал внимание ни на что.

— Нужно же вылечить тебя! — сказала Коваленко, беря стрелу в свою руку. — Тебе же больно и страшно.

— Ааа, — отозвался мужчина, закрывая в ужасе глаза.

— Потерпи, голубчик, — заботливо проговорила Коваленко и рывком выдернула стрелу из ноги.

— Аааа! — заорал мужчина, дернувшись, как эпилептик.

— Лежи теперь и отдыхай, — сказала Антонина, разрывая свое белое платье, чтобы перевязать мужскую рану, которую она сама так жестоко произвела острой безжалостной стрелой. После перевязки она ласково посмотрела в мужские глаза, ненавидящий взгляд которых начал постепенно смягчаться, и, изобразив на лице какое-то проникновенное и пророческое выражение, начала говорить такие слова:

— Послушай, ты действительно решил, что и могу тебя изнасиловать? Ты на самом деле думаешь, что я способна причинить тебе зло? Ведь я люблю тебя.

— Я… не знаю, — неуверенно прошептал мужчина, с надеждой всматриваясь в Коваленко.

— Ты думаешь, я могу быть плохой, неженственной и грубой с тобой — с моим единственным, трогательным и любимым? Ты же — моя истина, мой двойник, моя половинка, моя суть, моя тайна. Ты есть все, ты есть причина, ты есть предел, ты есть герой. Если ты мне скажешь слово, я буду служить тебе, я буду приносить тебе пиво в постель, я буду мыть твои ноги, я буду наслаждаться каждым твоим вздохом, я буду целовать каждую твою клетку. Я — твоя рабыня, твоя любовь, твое лучшее, твое другое тело. Ты чувствуешь себя во мне, как я тебя? Я есть ты, ты есть я, и мы вместе; и мы есть они. Никто не способен быть нами, только мы можем быть собой. Кто-то говорит «мы», но это неправда, ибо только здесь есть «мы», и вот ты и я, и это все. И поэтому убей меня, любимый, замучь меня, изнасилуй меня. Я только твоя, я только с тобой, я только в тебе.

Мужчина слушал эту речь, расчувствовавшись и почти готовый заплакать от умиления. Он слушал самый лучший голос Антонины Коваленко, и его глаза гордо смотрели вверх. Он был наполнен нежностью и симпатией от всех этих слов, и его оголенная мужская часть победоносно выпрямлялась с каждым предложением, сказанным Антониной, словно разгибающий спину раб, который более не желает пахать на гнусных жарких полях своего гада-плантатора.

— Иди ко мне, крошка, — только и смог сказать этот побежденный теперь мужчина, назвавший свою фамилию, как «Лоно».

— Ура!!! — закричала Коваленко, быстро снимая с себя трусы и подбрасывая их вверх, словно чепчик.

И она оказалась над ним, и ее полуразорванное платье обнажало ее смуглое тело и грудь, и любовный акт возник посреди них, лишая Коваленко девственной чести, и они были захвачены буйностью и подлинностью, и закрыли глаза, отдаваясь друг другу, словно не желали видеть самих же себя. Мужчина что-то медленно шептал, и повязка на его ране пропитывалась новоприбывшей от активных действий кровью, и видимо лишь любовная действительность, производящая вполне качественную анестезию, позволяла не ощущать эту ножную боль и не орать очень сильно, мешая наслаждениям самого близкого в этот миг другого существа. Антонина Коваленко словно перестала чувствовать что-либо, кроме какого-то сенсорного абсолюта; она как бы превратилась в сплошную эрогенную зону и вдруг отчетливо произнесла с той стороны существующего сейчас мира:

— Я прошу тебя… Я.

Нечто абсолютное передалось от нее ему. Мужчина почуял жуткую, ниспровергающую что-то основное, силу, идущую прямо по их нынешней связке. Он пытался бороться с этим, хотел сбросить эту вампирную ужасную женщину, пробовал прекратить этот момент, но все было напрасно.

— Из меня что-то уходит… — крикнул он. — Из меня что-то ушло! Из меня ушел «Я»!..

Антонина удивленно раскрыла глаза и посмотрела в мужское лицо. В этом лице не было изменений, оно жило, но было мертво. Случилось что-то главное, какой-то непорядок, какое-то истинное событие; и новообразованная тайна витала здесь, заставляя чувствовать некое истинное начало и пропажу того, что действительно есть.

— Я сдержу обещание, — сказала Коваленко и, приникнув к безликому лицу этого потерявшего свою настоящую самость субъекта, вцепилась зубами в ею нос, откусила его и проглотила.

— Какая гадость, — сказала она, когда все было кончено. Перед ней лежал безносый индивид, залитый собственной кровью. Он все еще состоял с ней в интимной связи. Он не шевелил более ничем, и не делал ничего.

— Где теперь твое «Я»? — задумчиво проговорила Коваленко. — Что случилось с ним, что случилось с тобой? Что будет, что не будет?

Вдруг дикая судорога пронзила всю ее плоть, отбросив ее от мужчины. Ее рот неестественно раскрылся, пальцы рук выпрямились, как лучины, живот дрожал, как возбужденный порнографией мальчик.

— Ты отравлен… — прошептала она, падая куда-то. Некоторое время в полутьме ее тело колыхалось и трепыхалось, борясь за свое право жить и сохранять бессмертную часть именно в себе. Но потом все прекратилось. Антонина Коваленко умерла.

§

— Что означает весь этот бред? — спросил Иаковлев, возникая среди буйной красы всего сущего.

Лао, радуясь нежданному возвращению в родные эмпиреи, находился где-то здесь, гордо выпячивая в разных измерениях то самое главное, что в нем было сейчас; и он самодовольно молчал, наслаждаясь обретенной вечностью и истиной, словно задача была уже решена и путь завершен.

— Я тебя спрашиваю, борец недоношенный!.. — закричал Иаковлев, носясь туда-сюда по миру, как угорелый. — Куда ты ухитрился попасть, где тот мир, что нам нужен, что означают все эти псевдотайны, мальчики и львы; что означает весь этот бред?!

— Это — жизнь, лапочка, — надменно ответил Лао, повесившись между звезд.

— Это — жизнь? О какой жизни ты говоришь? Что такое жизнь? Я спрашиваю тебя: где ускользнувший от нас кусок мироздания?

— Везде, — сказал Лао.

Иаковлев сокрушенно расколошматил какую-то параллельную Вселенную и озабоченно рассматривал тамошнюю мешанину мертвых тел. духовных вопросов и камней. Он был очень зол.

— Я тебя сейчас прикончу точно так же, — заявил он.