Антон Мякшин - Бой бес правил Страница 25

— Петро… — позвал я, цепляясь ногтями за подоконник, как курица за насест.

— Чего, товарищ комдив?

В самом деле — чего? Спрашивать — почему сейчас лето, а не зима? Псы преисподней!

— Н-ничего… — промямлил я. — Хотя постой! Слушай, я что-то… правда, наверное, не выспался… Ты не помнишь, мы вчера город Волынск захватили или нет?

Карась захлопал глазами:

— Какой Волынск?

— Ну город… — сникая, прошептал я, — который штурмовали. На разведку я еще ходил… А потом Бар-лог… подтяжки… серафим-мечник…

Петро сунул пятерню под гимнастерку, деловито почесал живот… Покрутил головой и неуверенно рассмеялся.

— Не надо было тебе вчера самогон с трехгорным пивом мешать, — сказал он, похлопывая конягу, — а то в мозгах затемнение вышло… Какой еще Волынск? Били мы вчера врага-гада на станции Гром. Эх и почистили же сволочей! Ты, товарищ комдив, свой знаменитый прием применил — ход конем. Конницей то есть сначала вдарил, да в отступление! А они за нами! А мы тачанки развернули и всех покрошили из пулеметов! Ну а вечером, как водится, того… отметили событие. Я ж тебе, когда ты кадушку на голову кабатчику надел, говорил — охолони малость насчет пива. Жахни лучше чистого первачку! А ты квашеной капустой в бойцов покидался, окна переколотил, табуретки в печи попалил — расстегнулся весь и отвечаешь: мол, мне жарко! Мол, пивком горло надо прополоскать. Вот и прополоскал. Не помнишь?

— Н-не помню… — пробормотал я, чувствуя, как слабеют колени.

— Ну-у! — изумился Карась. — Брешешь, товарищ комдив! Неужто совсем ничего не помнишь? А как кабатчика на кобыле Лизке хотел женить? А как попов заставлял канкан танцевать? И это забыл? А как за Дуськой-самогонщицей гонялся? А как шашкой ногти стриг? Ну ты даешь, товарищ комдив!..

Чтобы не упасть, я отодвинулся от окна, сделал два шатких шага в глубь комнаты и опустился на кровать.

Та-а-ак… Это как же называется? Тихое помешательство? Или нет, судя по рассказам Карася, совсем не тихое, а очень даже буйное.

Надо сосредоточиться. Кто я? Комдив, это верно. Командир дивизии борцов за свободу малых Темных народов. По совместительству — бес оперативный сотрудник Адольф. Сон это, что ли? Я несколько раз ударил себя по щеке открытой ладонью. Пощечина прочувствовалась в полной мере, щека вспыхнула и заныла. Что же со мной такое происхо…

В дверь постучали.

— Да! — заорал я, подскочив на перине.

В комнату, чеканя шаг, вошел нахмурившийся и очень важный товарищ комиссар Огоньков… Настоящий товарищ Огоньков, только не длинноволосый, каким я его привык видеть, а коротко и аккуратно подстриженный; в кожанке с желтым бантом (чего это Красная Армия так полюбила желтый цвет?), в новеньких галифе и сапогах. Студенческой фуражки нет, зато появилось массивное пенсне на носу. И фиолетовый синяк под левым глазом.

— Разрешите доложить, товарищ комдив? — осведомился комиссар, козырнув.

— Докладывайте, политрук, — кивнул я.

— Из штаба прислали пакет, — проговорил Огоньков, — объявляют благодарность за боевые заслуги.

— Все?

— Все. Я могу идти?

— Можете, — сказал я. — Только… Откуда?.. — Я хотел спросить: откуда на меня свалилось все это? Но губы сами собой выговорили: — Откуда у вас, товарищ политрук, фингал?

— Издеваетесь, товарищ комдив?! — жалобно воскликнул Огоньков. — Опять ваши шуточки? Я от вас переведусь в интернациональный батальон, честное слово. Буду там лекции о дружбе народов читать китайцам, испанцам и чукчам… Почему у вас такое презрительное отношение к интеллигенции? Я понимаю — пролетарская гордость и все такое… Но чтобы боевого товарища обзывать «очкастой мымрой» и по морде бить за то, что боевой товарищ отказался участвовать в вашей дикой попойке!..

— Да я… — ахнул я, — никогда ничего подобного…

— А кто на прошлой неделе заставлял меня чернила хлебать и промокашками закусывать? — взвизгнул Огоньков.

— Ну это уж точно не я…

— А кто принадлежащие мне сочинения Шопенгауэра в двух томах скормил Барлогу? Кто…

— Кому скормил?! — снова подскочил я.

— А кто меня постоянно перед бойцами высмеивает? — неистовствовал, не слыша меня, политрук. — Кто кричит: «Бона, братцы, наша селедка четырехглазая пошкандыбала?» Это безобразие, товарищ комдив! Я непременно напишу о вас рапорт высшему командованию! Может быть, дивизией вы командуете лучше многих других, но сознательность ваша на нуле! Вот так!

И, громыхнув дверью, гневно сверкнув стеклышками пенсне, Огоньков выскочил из комнаты.

В чем дело? Что происходит?

И я, сжимая голову руками, повалился на кровать. Лежал я, силясь сообразить хотя бы что-нибудь из происходящего, примерно минуту — до того мгновения, как вечернее, пропитанное дымом, полынью, конским потом и гречневой кашей, умиротворенное небо не разорвала короткая пулеметная очередь.

А потом еще одна. А потом еще и еще. Через секунду пулемет гремел беспрерывно — дребезжали где-то стекла, орали куры… ошалевшая кошка с душераздирающим мявом пролетела мимо окна, — а пулемет все грохотал, невыносимо и оглушительно, будто кто-то безжалостный вставил мне в ухо отбойный молоток и переключил его на режим максимальной скорости.

Добравшись до окна, я высунулся наружу. Карась, зажимая уши, страдальчески морщился. Его коняга рвалась с привязи. Бойцы-красноармейцы повалились на землю, как по команде «воздушная тревога», каша из опрокинутых котлов шипела в почти погасших кострах. Пулемет грохотал! Кони безумствовали!

Нападение? Неожиданная атака противника? Но ведь никто не стремится дать отпор, никто даже не пытается спастись бегством. Все валяются в пыли, как эпилептики на сборищах «Белого братства».

— Это что такое? — заорал я так, что вывалился в окошко — прямо на голову Карасю.

— Анка осваивает новый пулемет, — простонал копошащийся подо мной Петре — С самого утра так. Постреляет — часок тихо, потом опять постреляет — опять тихо…

Анна! Моя зеленоволосая красавица! Ну хоть ты-то, может быть, расскажешь мне наконец, что здесь происходит… что со мной происходит!

— Где она?

— А эвона… за амбарами, где стога. Но, товарищ комдив, я бы не советовал в такое-то время соваться… Как бы беды не случилось…

— В какое время? Какая беда?!

— Да уж известно какая… — прохрипел Петро, поднимаясь и отряхиваясь. — А то сам не знаешь… Нечего было к Дуське клеиться! Чего это ты шальной сегодня какой-то?

Все, больше ничего не говорю. И ничего не спрашиваю. Чем больше вопросов, тем больше непонятного, как .ни парадоксально это звучит.

Примерно с такими мыслями я пересек двор, перешагивая через все еще валявшихся на земле красноармейцев, протиснулся в щель между двумя амбарами… и остановился.

Анна — в кожаной куртке и кожаных брюках, в желтой косынке на голове — возилась у огромного пулемета, больше напоминающего средних размеров зенитку. Метрах в трехстах от нее на холмистом лужку выстроились здоровенные железные бочки — штук десять, прямо как пивные банки в уличных тирах. Вставив новую ленту, Анна промычала что-то под нос, с лязгом дернула какую-то железяку (пулемет утробно заурчал, как приготовившийся к прыжку хищник).

— Анна! — позвал я.

Кожаная спина вздрогнула. Девушка медленно обернулась. Ой, и она изменилась! Свежее девичье лицо превратилось в суровую физиономию, не лишенную, впрочем, своеобразной привлекательности. Резко очерченные скулы, обветренные, впалые щеки, мощный подбородок… В общем, если бы не по-женски чувственный рот, означенный полными ярко-красными губами, если бы не тонкие, изогнутые брови и блестящие карие глаза, Анну с первого взгляда легко было бы спутать с мужчиной. Но лишь с первого взгляда! Как только приметишь рвущуюся за пределы кожанки грудь и мощные, как залп из «катюши», бедра, всякие сомнения в половой принадлежности сами собой отпадают.

— Очухался, касатик? — хриплым басом осведомилась Анна.

Я тут только увидел, что волосы ее, выбивавшиеся из-под косынки, были не изумрудно-зеленые, а самые обыкновенные, как у нормального человека — темно-русые. Адово пекло! Анна моя! Кто тебя так изуродовал?! Где твоя истинно кикиморская красота? Куда подевалось очарование раскосых очей? Бедная…

— Бедная ты моя кикимора… — выдохнул я.

— Что-о-о?..

— Кикимора, — повторил я. — А что тут такого? Неужели ты будешь отрицать свою этническую принадлежность?

Анна сжала кулаки. Кажется, «этническая принадлежность» обидела ее больше чем «кикимора». Хотя с какой стати ей на «кикимору»-то обижаться?

— Значит, я для тебя кикиморой стала? — угрожающе вопросила она. — А какие слова говорил! Какие клятвы давал, кобель проклятый! Отвечай, что вчера с Дуськой-самогонщицей учудил! Опять блудил, пьяница? Пьяница ты и кобель, а не комдив, вот так!

— Да что вы все с ума посходили?! — взорвался я. — Никогда я пьяницей не был! И никакой Дуськи не знаю! Что происходит? Где наша дивизия? Где лешие, домовые, русалки, водяные, оборотни? Где?