Михаил Успенский - Невинная девушка с мешком золота Страница 26

Лука с арапом неуверенно вошли во двор. Дом был сложен из вековых листвяжных брёвен в два яруса, да под высокой двускатной крышей имелось довольно места. Всё здесь было устроено путём: и конюшня, и сарайки, и амбар, и летняя кухня, и прочие надворные постройки. Из окон, затянутых бычьим пузырём, лился яркий свет множества лучин или даже ламп: были уже сумерки. — Вот она, дверца-то... Проходите, за порог не запнитесь.

Запнуться Лука не запнулся, но всё равно чуть не упал.

Их действительно ждали.

В просторном помещении собрался весь цвет ерусланского преступного мира.

Взгляд Луки-красавицы сразу же выхватил сияющие рожи Фильки Брыластого и Афоньки Киластого — они сидели во главе стола, словно жених с невестой. Дальше помещались злодеи помельче — и Фешка Кобелев, и Васька Сундей, и Жгучий Блондин, прозванный так за то, что любой свой налёт он завершал поджогом, и Дедюля — Красные Штаны, и Родимец, и лихой черкес Алабашлы, и фальшивомонетчик Шулята, и скупщик краденого Ляпа Кишечник, и человекомучитель Простатило, и множество прочих, менее известных лиходеев. Благородное общество, томясь в ожидании, освежалось мутной брагой, заедая её луком и тёртой редькою...

Наособицу сидела единственная среди злодеев женщина в платье горянки, но кто она была такая — неизвестно, поскольку лицо её скрывала плотная занавеска из конского волоса — по басурманскому обычаю.

Лука онемел, а Тиритомба побледнел до такой степени, что никто в этот миг не признал бы в нём арапа.

Воцарилась тишина. Но ненадолго. — Ну вот — дождались... — промолвил Филька.

Афонька же добавил:

— Вход рупь, выход — мешок...

— На всех, братцы, хватит! — радостно выкрикнул Жгучий Блондин.

— Девку мне! — сразу же забил красавицу человекомучитель Простатило.

Лука дёрнулся было назад, но в двери надёжно стояли байбак и Пихтуган.

— Только слугу моего не трогайте... — смог вымолвить Лука.

— Да на что нам твой слуга. — ласково откликнулся Филька. — Но вот сдаётся мне, что я его где-то видел...

— Точно, — сказал Афонька Киластый. — Не тот ли это арап, что с Платоном Кречетом промышлял?

— Акула каната! Мугабе туту! Мандела мобуту нгуабе! Чакра кентавра! Сасаку нагата! — жалобно заверещал уличенный поэт. — Насреддин бабайка! Сенгар сенгор!

Разбойники несколько опешили, хоть и не сидели на конях.

— Не тот, — определил Афонька. — Тот, помнится мне, весьма складно по-нашему лопотал и даже песни любезные воспевал...

— А по мне — что тот арап, что этот, — сказал Простатило.

— Не в арапе дело, — напомнил Филька и замотал брыльями. — Ладно, пошутковали мы, барышня. Мы же с понятием, не то что некоторые... Ночуйте тут с нами, никто чужой вас не обидит...

— За всех-то не ручайся! — оскорбился человекомучитель.

Тут Лука опомнился. Или он не был первый школяр на весь Солнцедар, не был первый разбойник?

— Любезные мои! — сказал он. — Ведомо ли вам, что я невеста собрата вашего — славного атамана Платона Кречета? Таково ли семеро богатырей царевну привечали? Они её звали милой сестрицей. Вот и вы меня зовите...

Злодеи недовольно заурчали.

— Видишь ли, милая сестрица, — сказал Афонька Киластый. — Негоже тебя вот так, с порогу, огорчать, а только правду не утаю: помер твой жених.

— Как помер?! — искренне ахнул Лука.

— А вот так. По малодушеству. То ли мы не знаем тут, что в столице деется? Сперва-то он держался как надо, словеса охульные метал, проклинал тиранов. А вот стали ему показывать пыточные снасти, так он со страху закричал и помер. Инда портки замарал. Те портки народу на площади показывали... Даже Кесарь-гость любовался...

Лука покраснел. Царь — подлец, деспот и сатрап! Да если бы он и вправду был умён и хитёр, то разве допустил бы такое сборище? Разве стал бы позорить бывшего Луку? Разве это честь государю?

— Вот когда бы жених твой умер со славою, — продолжал Афонька, — когда бы он перед смертью на Злобном Месте попросил проиения у честного народа и палачей своих проклял — тогда бы совсем другое дело. Тогда была бы ты почётная невеста-вдова. А так ты просто ходячее народное богатство... Ты скидывай мешочек-то, скидывай. Нам до утра ещё надо всё поделить по чести, по совести...

— Половина моя, — сказал Филька.

— Вы делите, жалкие корыстолюбцы, — отозвался человекомучитель Простатило, — а я с красной девицей в горнице уединюсь. И чтобы ни одна душа, а то вы меня знаете! И арапа мне оставьте — не было ещё у меня арапов. Новые чувства, новые впечатления... А деньги — грязь!

— Алоха оэ! Чумандра колыбала! — забеспокоился поэт. Тиритомба знал множество непонятных слов, а каких не знал, придумывал на ходу.

Но его никто не слушал. Пихтуган уже содрал с Луки мешок и согнулся до полу под его тяжестью.

— Как же ты его, деушка, пёрла-то? — изумился он.

Мешок водрузили на стол, безжалостно потеснив закуску и выпивку.

— Лапы прочь! — хором предупредили Филька и Афонька и вытащили засапожные ножи.

А Простатило вылез из-за стола, начал шарить обомлевшего Луку, потом стал подталкивать его к лестнице, ведущей наверх.

— И ты иди — свечку подержишь, — милостиво предложил он поэту.

— Ступай, ступай, чудо ростовское, — благодушно заговорили разбойники. — С этакими-то деньжищами все бабы и так наши будут...

Простатило был тощий, поджарый, немолодой уже, но жилистый. Хватка у него была мёртвая.

— Узлы оставь! — приказал Филька поэту. — Они вам более не надобны!

— А как же мои румяна и белила? — всплеснул руками Лука. — Я желаю перед кавалером во всей красе предстать!

— Верно, — согласился человекомучитель. — Только ты сама не трудись: я тебя потом сам раскрашу по своему обычаю... И арапа твоего раскрашу... Одной рукой он ухватил за загривок атамана, другой — поэта и повлёк их наверх, на ложе своей противоестественной страсти. Тиритомбе, за неимением свечки, он вручил лучину.

Лука и Тиритомба покорно поплелись навстречу своей ужасной участи.

Горница была небольшая, с парой узких кроватей.

Простатило впихнул своих жертв в помещение и закрыл дверь на засов.

Убивать живых людей бывшему Платону Кречету ещё не приходилось.

«Они ненастоящие, поэтому никого не жалей...» Голова атамана вдруг заработала ясно и чётко. — Встань вот так, к свету, — распоряжался человекомучитель. — Чтобы всё было видно. Ты лучину-то выше держи, эфиоп мракообразный! А ты не торопись разболокаться! Я сейчас с тебя одёжу срезать буду...

Красавица-Лука ахнула и откинулась назад. Но не затем, что сомлела, а затем, чтобы достать из-за голенища кинжал.

По совести-то Простатилу следовало бы неторопко резать до рассвета на мелкие составные части, но тут уж было не до хорошего.

Кинжал вошёл насильнику в низ живота с изрядным проворотом. Он тоненько завизжал. Снизу донёсся одобрительный хохот.

Свистнул ятаган Тиритомбы, и голова челове-комучителя слетела на чистые половики. Из осиротевшей шеи хлынула кровиша.

— Практичный всё-таки красный цвет, — сказал атаман. — Правильный сарафан я подобрал... Эй, верный паж! Что делать-то будем? Со всеми нам не совладать...

А Тиритомба тем паче никого доселе не лишал жизни. Ему в шайке не доверяли даже кур и гусей. Но сейчас чёрное лицо его сделалось таким страшным, что Лука отпрянул и не понял — то ли он, Лука, испугался, то ли его девичья оболочка.

— Резать всех! — прохрипел арап. — И пусть никто не уйдёт нерезаным...

Лука поглядел на окошко. Оно, разумеется, было затянуто бычьим пузырём, но имелась и решётка...

Атаман вытащил её без труда и поглядел вниз. То ли случайно, то ли намеренно под окошком были -грудой навалены всякие железки — вилы, грабли, рожны... Прыгни-ка!

Лука приоткрыл дверь и глянул в залу.

Разбойники уже не шумели и не галдели. Они сгрудились вокруг грамотного, хоть и киластого, Афоньки. Афонька же угольком чертил на столешнице какие-то цифры и фигуры. Мешок стоял в стороне, и никто не смел к нему прикоснуться до окончания дележа.

Женщина в платье горянки продолжала сидеть наособицу и никакого участия в разделе добычи не принимала.

— Должно быть, это жена черкеса Алабашлы, — шепнул поэт атаману. — По их обычаю в мужские дела баба не лезет...

В мужские дела баба действительно не лезла, а полезла она к себе под платье. Что-то сверкнуло, и разбойник Родимчик как-то странно закачался. Потом стал распадаться надвое и распался примерно до пупа. А горянка сидела себе безучастно.

Разбойники с недоумением глядели друг на друга. Потом полезли за оружием.

Тиритомба не растерялся, шмыгнул в горницу и вернулся с лысой башкой Простатилы, держа её за ухо. Башку он швырнул на стол. Башка попала как раз в бутыль с брагой. Белёсая жидкость смешалась с красной...

Разбойники поражённо поглядели вверх, увидели белеющий оскал Тиритомбы и окровавленный тюрбан.