Антон Краснов - Семь отмычек Всевластия Страница 26

Говоря это, Месу пытался тыкать пальцем то в мобильный телефон, то в CD-плеер на поясе Коляна Ковалева.

— Черт-те что… — на родном языке пробормотал Афанасьев. — Чем дальше, тем больше мне кажется, что золота нам не видать.

— Да не каркай… — буркнул Колян. — А что с этим… с пророком Моисеем будем делать? Может, отжать посохи у этих жрецов и подсунуть нашим благодетелям дионам под видом Моисеевой клюшки?

Афанасьев замотал головой.

Вечером того же дня в приделе храма с террасой и колоннами, изукрашенным иероглифами, Женя и Колян выпили. Более того, они крепко выпили. С горя. Мобильный телефон Ковалева разрядился, дисплей потух, и одним амулетом стало меньше. Впрочем, еще один «амулет» у них оставался, и его могущество все еще не вызывало сомнений у жрецов. Иначе они едва ли стали бы выставлять чужеземцам обильное угощение и выпивку. А привратник Рахотеп, славившийся в храме своей оборотистостью и предприимчивостью, даже обеспечил Коляна и Женю приятным обществом в лице двух египтянок. Обе были смуглы, вертлявы, стройны, с оттенком кожи, средним между золотисто-желтым и коричневато-бронзовым. Одна была пофигуристее, с теми формами, что любил Колян Ковалев. Потому он покровительственно обнял ее за талию. Особенно льстило ему то, что на девушке ничего не было, кроме белой накидки и сандалий. В жестких волосах торчала роза. Вторая, с разбегу начавшая клеиться к Афанасьеву, была не с такими формами, но помиловиднее на физиономию. Впрочем, она напомнила Жене усатых кавказских дам, которых он не особо жаловал. Впрочем, вино старины Рахотепа сглаживало такие тонкости. К восходу светлого бога Хонсу-Яха (в египетском просторечии — луны) все были довольно хороши. Оба выходца из северных земель уже начали подзабывать египетские слова.

— Сидим, как в сауне, — говорил Колян, — а ничего так. Кайфово. Правда, быка Обсера…

— Аписа.

— Так и не нашли, ну и черт бы с ним. Апис! Жалко у них нет культа козлов. А то бы мы сгоняли за Тангрисниром и впарили его этим любителям рогатого скота по хорошей цене. Такие огромные козлы у них вряд ли водятся.

И у жреца Ару, и у привратника Рахотепа, и у обеих девиц, при этом находившихся, были вполне благожелательные лица: бого… а точнее, быкохульственные слова говорились чисто по-русски.

Тут пришел пастофорnote 5 с коммерческим (в условиях России) именем Менатеп и предложил покурить шарики кифи — что-то вроде кальяна. Колян пришел в восторг. При этом он пытался стащить накидку со «своей» девушки и смешливо бормотал:

— Это… тебя как зовут? Проститути?

— Катути, — смеясь и жеманничая, говорила она, отталкивая руку чужеземного ухажера. — Для своих — Тату. Ты меня можешь так и звать: Тату.

— Тату? Ну, блин! «Нас не догоня-а-а-ат…» Ы-ы-ы… Тату? А ты можешь звать меня… это… Витасом. Это тоже типа певец.

После того как Колян стал предлагать египтянам пойти в казино, Женя решил вывести его: проветриться. У него откуда-то оказались настоящие сигареты, и это зелье, которое египтяне, без сомнения, сочли бы за волшебные курительные палочки, сманило Коляна из привлекательного храмового придела на свежий воздух. Прихватываясь одной рукой за колонны, Колян последовал за Женей на двор. Тут Афанасьев посерьезнел и стал выговаривать своему непутевому собрату:

— Вот сейчас ужабишься, а завтра у нас последний день. Я имею в виду, что завтра к вечеру нужно или найти Аписа с Моисеем… или кого-нибудь одного из них, но лучше обоих… или сваливать отсюда, пока наши Альдаир с Эллером не очухались и не отчалили отсюда без нас. Мы должны взять их за руку, чтобы исчезнуть отсюда. Если честно, не хотелось бы куковать тут всю жизнь, чтобы потом мне вынули мозги через нос, набальзамировали и сунули в саркофаг, как колбасу или копченость какую-то на витрину.

— Да я типа тоже не хочу.

— Ну вот. Не пей больше, вот я тебе что хотел сказать. И с этой своей Катути не… не надо. Ты и не знаешь, какие у них венерические хвори можно на конец поймать! Вот то-то и оно! Припрешься в Россию, в КВД. Скажешь доктору. «Я типа тут болезнь подхватил новую… В Древнем Египте».

Колян недовольно замахал рукой и стал болтаться взад-вперед. На груди его вертелся подарочный образец из чистого золота — амулет в виде священного жука-скарабея.

— Ты что, д-думаешь, я пьян? — забормотал он. — Да эти… жабцы… жрецы… жрут они, конечно, здорово, но винцо у них слабенькое. Я, правда, еще этой дури накурился в шариках…

— Вот то-то и оно! Лично я — спать. Завтра надо быть свеженькими.

Колян набрал воздуху в грудь и хотел потратить это усилие на то, чтобы обидеться, но Афанасьев перебил его, решительно взрезав воздух ладонью:

— Ну и ну! Знал бы этот тип Эллер, чем мы тут занимаемся, он нас скормил бы своему козлу, как известно обладающему завидным аппетитом! Впрочем, у него еще будет возможность сделать это. Если мы вообще вернемся. Сидим тут, мешаемся себе и другим, каждый тянет на себя, как лебедь, рак и щука. — Афанасьев снова безнадежно махнул рукой и повторил почему-то уже по-древнеегипетски: — Как лебедь, рак и… — Не найдя эквивалента слову «щука» на древнеегипетском языке, он злобно выругался.

— Осталось сообщить это жрецу Тотмекру, — уныло протянул Колян Ковалев (тоже на египетском) и принялся ругаться уже родными матерными многоэтажками, — что наши с тобой амулеты… э-э… полное дерьмо, чего уж там уж!

И он надел наушники и врубил плеер.

То, что произошло вслед за этим, не поддается никакому описанию. Из-за ближайшей колонны, испещренной священными заклинаниями, огромной колонны, достигающей в обхвате около восьми локтей (четырех метров), вынырнула, вспоров наглаженное благовониями пространство, чья-то тучная фигура в белом одеянии. Застучали по полу сандалии с золотыми пряжками. Очевидно, обладатель одеяния и сандалий стоял за упомянутой колонной, растворив ушные раковины, и добросовестно подслушивал. Но что заставило его разрушить свое уютное инкогнито? Да еще таким образом, как он это сделал!

Человек нырнул под ноги Коляну и, бухнувшись на колени, принялся целовать руки Ковалева, привыкшие больше к тому, чтобы колотить по морде, нежели чтоб морда колотила по ним, активно помогая при этом губами. У Жени мелькнула даже мысль о нетрадиционной ориентации жреца храма Птаха. Но толстяк поднял блестящее от благовонных масел, втертых в кожу, лицо и залопотал, опровергая гипотезу о своей педерастии:

— О великие чужеземцы! Внемлите мне! Клянусь, не хотел я этого, но злобный Сет, приняв образ коварного змея Апопа сподвиг меня на противное всем богам деяние! Не прогневайтесь! Слышал я, что ваши амулеты и священные дымные палочки открыли вам истину! Не прогневайтесь! Да не долетит ваше слово до ушей верховного жреца Тотмекра!

Афанасьев выронил окурок. Колян тщетно пытался отвести свои покрытые поцелуями руки от лица толстого египтянина, в котором была узнана особа недавнего собутыльника (точнее — сокувшинника и сокубника), пастофора Менатепа.

— Это я, я и главный служитель стойл сынов Аписа, он же казначей храма, содеяли это! Да, мы похитили священного быка и спрятали его в стойлах рядом с его же сынами! Там стоит он, измененный до неузнаваемости, и гнев его нисходит на мою голову через ваши могущественные амулеты… чрез которые вы говорите с богами!!!

— Что он несет? — недоуменно произнес Колян. Лицо Афанасьева просветлело. Он проговорил себе под нос несколько слов, словно проверяя их произношение, и потом обратился к коленопреклоненному пастофору Менатепу гнусаво и высокомерно:

— А ты думал, презренный, что не под силу нам услышать голос могучих богов. Давно, давно сообщили нам они, сколь ты подл! Куда ты дел священного быка и с какой целью, черной и гнусной?

— Я и главный казначей Дедун невзлюбили верховного жреца Тотмекра и, прослышав о том, что на новую церемонию с шествием Аписа приедет сам фараон, похитили священного быка. Мы думали, что фараон прогневается на Тотмекра и низвергнет его, узнав об исчезновении Аписа. Мы изменили его облик…

— Как?! — возгремел Женя, сам удивляясь своему патетическому гневу. — Вы надругались над священным быком, исказив его оболочку, в которую Птах вложил свой дух?! Тогда вы хуже самого презренного парасхита!! — Пастофор Менатеп отполз от Коляна Ковалева и принялся кувыркаться в ноги уже Жене Афанасьеву. Кончилось тем, что он пытался кусать Афанасьева за большие пальцы ног, что, видимо, означало высшую степень покорности. Женя взвизгнул, так ему было щекотно. Больше всего ему хотелось лягнуть жирного Менатепа пяткой, но он боялся, как бы и ее тот не хватил зубами.

— Я не могу вынести решение сразу, — сказал Женя. — Я должен узнать, что хотят сообщить мне боги. Если они прикажут помиловать тебя, умилостивив их дарами, то так тому и быть… А если!!!

Менатеп горестно взвыл и принялся за новое гимнастическое упражнение: раскачивался, стоя на четвереньках, взад-вперед и бился головой о колонну. С потолка галереи что-то, шурша, осыпалось.