Руслан Белов - Муха в розовом алмазе Страница 26

– Похоже, алмазы Сому привиделись... – пробормотал я, раздумывая, расстраиваться мне или нет.

– Может быть, трубка взрыва сидит где-нибудь в другом месте? – заволновалась Синичкина. – Ну, подумай!

– Все остальные рассечки этого штрека я знаю, как свои пять пальцев, многие из них сам документировал.

– А в другом штреке?

– Да ты что так волнуешься? – изумился я настойчивости девушки. – Зачем тебе алмазы перед смертью?

– А я умирать не собираюсь, – огрызнулась Синичкина. – В том числе и в твоих объятиях.

– Да женщина она, Черный, понимаешь, женщина! – усмехнулся Кучкин, довольный, что мне надавали по ушам. – А у женщин к побрякушкам особое отношение, оно, понимаешь, к жизни и смерти безотносительно. Давай, пошевели мозгами, и вспомни, где они могут быть...

– Ну, разве что в первом штреке, он первый слева от устья, – пожал я плечами. – Там мы одну рассечку из предпоследней пары[25] удлиняли, и Сом ее документировал. Но туда идти опасно, во-первых, подстрелить могут, а во вторых, штрек этот обвалился весь – его в весьма неустойчивых породах проходили.

– Никто тебя не подстрелит, я танк тебе сделаю! – сказал Кучкин, явно стараясь потрафить Анастасии. – Пошлите за мной!

И, весь деловой, пошел к выходу из рассечки. За ним, на секунду задержав взгляд на моем лице, пошла Синичкина.

"Танком" Кучкин назвал 0,8-ми кубовую вагонетку, забытую проходчиками в конце третьего штрека. Помимо вагонетки проходчики при ликвидации штольни "забыли" также снять рельсы от самого забоя штрека до устья штольни. Выкатив вагонетку в ствол (грохот был будь здоров!), мы потушили свои фонари и по одному (за исключением Али-Бабая, оставшегося в засаде) перебежали под ее защиту. Так получилось, что рядом с вагонеткой расположился я, и мне пришлось тащить ее за собой.

– А ты чего дурью маешься? – спросил меня Кучкин через несколько метров. – Оставь ее. Она ведь и так нас прикрывает.

Я хотел что-то ответить, но в это время в вагонетку, – бах, бах, бах, – ударили три прилетевшие из глубины ствола пули. Одна из них, выпущенная видимо, из "Гюрзы", пробила обе стенки и упала, обжигая, мне за шиворот.

Мы разом бросились на землю и под аккомпанемент ответных выстрелов Али-Бабая побежали, кто, пригнувшись, а кто и на четвереньках, к устью первого штрека. И, не заметив его в темноте, пробежали мимо и бежали до тех пор, пока лидировавший Веретенников не влетел в озеро, набравшееся перед устьевым завалом.

Посчитав, что пули Баклажана нас уже не достанут, я включил фонарь и стал смотреть, как Валерий, стоя по щиколотки в воде, смывает с коленей грязь.

– Давай посмотрим, как быстро вода прибывает, – отдышавшись, предложила Синичкина. И подняв палочку, воткнула ее в самый краешек водной глади.

– Смотри, не смотри – все ясно. Вон сколько за полтора часа набралось! – сказал Кучкин, тем не менее внимательно наблюдая за самодельным футштоком.

Минут через десять стало ясно, что уровень воды поднимается крайне медленно, то есть скорость фильтрации рудничных вод сквозь завал примерно равна скорости их поступления в озеро. Я поздравил друзей с заменой смертной казни через утопление полугодичной отсидкой в насыщенной углекислым газом атмосфере и предложил Синичкиной возглавить экскурсию к предполагаемому месту локализации трубки взрыва. К этому времени Али-Бабай уже присоединился к нам, и мы оставили его на часах на устье штрека.

В давным-давно заброшенной выработке и бывалый проходчик чувствует себя неуютно: везде, в кровле, на стенках, висят заколы ("чемоданы", как их называют горняки) по тонне-другой, а то и более весом. То, что эти чемоданы весьма склонны к падению, демонстрируют их собратья, то тут, то там приземлившиеся на почву выработки.

Но самые незабываемые впечатления ждут подземного путешественника в местах, которые были закреплены рудостойкой. Представьте многометровой протяженности участок, весь заполненный древесно-каменной мешаниной, состоящей из толстых, в тридцать, в сорок сантиметров бревен, сломанных как спички, глыб разного размера, досок обшивки и забутовки...

Представили? А теперь представьте, что все это "живое", то есть способно от легкого прикосновения вашей ноги (руки, головы, плеча) продолжить свое тупое движение в неумолимом гравитационном поле... И еще представьте, что все это еще и непередаваемо красиво в ярком луче шахтерского фонаря: бревна и доски то там, то здесь покрыты пышными купами и нитями белейших водорослей, лужи на свободной почве ярко красны, или оранжевы, или желты, или черны от разнообразных гидроокислов железа и других металлов, глыбы блестят пиритом и капельками сконденсировавшейся влаги...

Синичкина остановилась перед первой такой мешаниной, не в силах продолжать движение. Вдоволь насладившись удивлением, переполнявшим ее выразительные глаза, я поднырнул под рудостойку, выбитую со своего места боковым вывалом, прополз метра полтора под глыбой, на ней лежавшей, взобрался затем на гору породы, уходившую своей верхушкой в освобожденное обрушением пространство, спустился вниз, приметил небольшой выкол на стенке, обрушил его легким движением руки и, (вот, подлец!) отскочив в сторону, заорал предсмертным криком.

К удивлению первой на этот "последний" крик прибежала Синичкина, прибежала и, увидев меня живым и здоровым, одарила значимой оплеухой (такой значимой, что каска с фонарем слетели с моей головы). Сердце мое согрелось от этого неожиданного движения доселе суверенной души, я обхватил девушку за плечи, и чмокнул ее в тронутый грязью носик. Она не отстранилась, наоборот, потянулась ко мне губами...

Этот поцелуй длился несколько секунд не дольше. Но, господи, каким он был емким! Он ничего не обещал, он дарил только себя, он бесконечным смыслом наделял все сущее, сущее, всего минуту назад казавшееся холодным и безотносительным...

Если бы я знал тогда, кто меня целовал...

Завалы в первом штреке следовали один за другим. Эта выработка пятой штольни располагалась ближе к насыщенной водой поверхности, а там, где мокро, там и обрушения – жидкость расширяет даже притертые трещины. Но человек ко всему привыкает и быстрее всего к страху. И пробираясь за мной через последнюю подземную баррикаду, Синичкина спрашивала, почему это я считаю, что эти пушистые нежные растения являются водорослями.

Длина рассечки, последней нашей алмазной надежды, была метров пятнадцать. Ее не мыли перед геологической документацией – заставить проходчиков мыть выработку, мог только уважаемый геолог, а к ним Сом Никитин никогда не относился. Продвигаясь к забою, я думал, какая прорва времени понадобиться, чтобы обстучать ее всю. Но нам повезло – в конце рассечки грязи на стенах было меньше, и у самой подошвы забоя еще издали я увидел синеватого цвета брекчии[26].

Это были кимберлиты – глубинные магматические породы, которыми слагаются большинство алмазоносных трубок взрыва.

– Понятно, почему проходчики ее не заметили – отбитой породой была засыпана, – сказал я, присев перед забоем. Голос мой от возбуждения стал резким: я чувствовал – еще немного и я увижу алмазы – величайшее чудо неживой природы, увижу алмазы в естественном залегании, увижу то, что никто и никогда не видел, кроме, конечно, белогорячечного Сома.

Сашка Кучкин устроился рядом со мной. От волнения у него подрагивали колени. Взяв протянутый Веретенниковым забурник, он принялся расчищать обнажение кимберлитов снизу. Через пять минут выход алмазоносных пород стал по площади раза в два больше. Внимательно осмотрев его, я отметил, что к почве рассечки толщина трубки резко сокращается. И что никаких алмазов в ней не видно.

– Нет, однако, никаких алмазов... – озвучил Кучкин мои мысли.

– Не может быть! – воскликнула Синичкина и, оттянув Сашку за шиворот, освободила себе место в первом ряду.

Некоторое время она водила пальцами по кимберлитам, ярко освещенным нашими фонарями. Поводила, поводила, да как воскликнет:

– Ой, смотрите, пластилин!

Сом, вот пьянь болотная, оказывается, замазал видение в виде розового алмаза синим пластилином, который я давал ему для опечатывания вьючных ящиков с секретными материалами. Не мешкая, Анастасия сковырнула замазку алым ноготком и алмаз ударил нам в глаза отраженными лучами уставившихся в него фонарей.

Это было незабываемое зрелище. Оно до сих пор стоит перед моими глазами: Синичкина как будто приоткрыла глазок в светлейший мир, в божественный рай, полный всего того, к чему человек стремиться всю убогую жизнь. И это все, этот свет, лучом неизъяснимого счастья ударил в наши глаза, в наши сердца. Я стоял, ставший совершенно другим, стоял недвижный и трепетный, стоял и смотрел в этот неведомый мир. Еще несколько мгновений и я, сделав несколько шажков, несомненно, очутился бы в этом заждавшемся меня бесконечно-сказочном мире, еще несколько мгновений и я был бы там...