Андрей Белянин - Колдун на завтрак Страница 28

— На что купился? — мигом воспрянул мой денщик. — Нешто не девка это, а ведьма старая в личине?! Ох, ёшкин кот, вышел задом наперёд, да не в ту дугу, как понёс пургу…

— Нет на ней личины, — честно вздохнул я. — Сплошная реальность, только обворожительная до сердечной недостаточности и проблем с затруднением дыхания. Но и это не самое худшее…

— А что ж хуже?

— А то, что я ей, кажется, понравился.

Прохор подумал, присвистнул и сострадательно покивал. Если кто не помнит, так у меня уже есть «дама сердца» и зовут её Катенька, а проживает она на данный отрезок времени под землёй в Оборотном городе, населённом всеми видами нечисти, как нашими, родными, так и иностранно-заезжими. И письмо её с любовным признанием по сей день так и лежит у меня за пазухой, грея сердце…

Но если мой шибко умный дядя уже принял решение и вбил себе в голову удачно подставить меня дочери своего давнишнего друга, так от столь выгодной партии и отказываться грешно. Более того, он и согласия моего спрашивать не будет: женит, и всё тут! У нас, казаков, с этим строго, он же мне взамен отца, и его мои «душевные метания» интересуют постольку-поскольку. Примерно в той же мере, как пропорция белых и чёрных овец в Туркестане и правильность произношения слова «антициклон» у говорящих попугаев под Архангельском. А может, и ещё меньше…

— А с Хозяйкой твоей что? Вы ить поссорились вроде?

— Помирились. Прислала письмецо, говорит, любит, — проинформировал я.

— Вот же незадача, не вовремя как…

Мы ещё глубокомысленно помолчали. Постепенно темнело, дядюшка возвращаться не будет, у благородных ужинают поздно, небось раньше полуночи и за стол не сядут, так что только завтра к обеду его и жди. Хорошо полк у нас дисциплинированный, каждый знает чем заняться, и есаулы суровые, в отсутствие начальства никому разболтаться не дадут. Хотя мы с Прохором от службы не отлыниваем, наша задача — генеральских коней в порядке содержать, ну и мне ещё туда-сюда с мелкими поручениями по капризам его превосходительства мотыляться…

— Пойдём-ка мы на боковую, ваше благородие. — Мой денщик потянулся, зевнул и встал, решительно хлопнув себя по коленям. — Утро вечера мудренее, глядишь, и рассосётся всё само собой. То ещё не беда, а так — вода, пустые слёзы да разбитые грёзы. Раньше горя ныть — только Бога гневить, ну как пошлёт не дилемму, а мировую проблему? Вот тогда, человече, рад бы плакать, да нечем…

— Слушай, ну я просил же, да? Давай без стихов. И так надо мной все смеются, у других денщики как денщики: пьяницы, картёжники, бабники, на руку нечисты, и только у меня… Поэт-народник!

— А ты скажи, кто смеётся, я им враз рыло-то начищу! Кто посмел моё дитятко обижать, а?!

— Уже никто, — успокоил я не к ночи воодушевившегося Прохора. — Было двое. Один теперь примочки ставит, другой ходит враскорячку. Твоё обучение. Доволен?

— Ножку-то не ушиб?

— Не, я коленом.

— Носком сапога надо, я ж тебя учил, вот так снизу да с подковыркой, коротенько, раз, и…

— Прохор! — рявкнул я, едва успев отпрыгнуть в сторону. — Прекрати сейчас же, меня без наследства оставишь, а я ещё не женился даже! Тоже мне взял моду… Хоть предупреждай, куда бьёшь, не на всё врачи протезы ставят…

Вот так в разговорах о боевых искусствах Казачьего Спаса мы дошли почти до нашего двора, где в уютной конюшне на девять стойл меня ждал сеновал, а Прохора — две попоны внизу с седельной подушкой под голову. Помню, что мы только-только распахнули ворота, как серая тень, метнувшаяся из-под забора слева, сбила старого казака с ног. Я выхватил из-за голенища нагайку, но поздно… Уж не знаю, кто это был, собака или волк, однако тварь быстрая, не догонишь. Прохор встал сам, без моей помощи, и с недоумением посмотрел на шаровары — поперёк красного лампаса горели два длинных разреза!

— Храни Господь… но крови-то вроде нет…

— Как это? — не поверил я, сглатывая подкативший к горлу ком. — Тебя какая-то зверюга рванула, я же сам видел. Ну-ка покажи! Иногда так бывает, человек от неожиданности, шока или страха временно не чувствует боли. Но кровь-то по-любому должна идти.

— Нет крови. — Мой денщик угрюмо покачал бородой. — А вот нога болит. И странно болит, ровно ледяную железяку к ней приморозило…

— Айда на конюшню, — приказал я, поддерживая наставника и друга.

Мы быстро заперли ворота, я зажёг свечу и подальше от сена осторожно осмотрел его рану. На вид ничего особенного, два длинных синяка, словно рубцы от узкой калмыцкой плети. Только странноватого зелёного цвета…

— Давай мокрой тряпкой замотаем, что ли?

— Дак и так холодно вроде. — Прохор прижал синяки ладонью и присел на чурбак. — Ничё, так полегче… К утру само пройдёт.

— Если не пройдёт, давай на заре к полковому лекарю! — строго напомнил я. — Мне хромой денщик не нужен, а наш врач хоть и глушит горькую, чертенят в колбу собирая, всё равно дело своё знает!

— Не кипешуй, хлопец, я ж не помираю, — улыбнулся старик. — Давай-ка проводи меня до места и сам марш спать. Завтра всё видно будет: и тебе и мне…

Я помог ему улечься на простое ложе, потом сбегал притащил старый тулуп и укрыл его до пояса. Прохор говорит, что в тепле боль уходит. Пусть будет тепло. Хотелось сделать ещё хоть что-то, но от чая он отказался, развлекаться разговорами не захотел и снова погнал меня спать.

Ладно, что с больным спорить. Я полез по шаткой лестнице наверх, удобно устроился в душистом сене и уснул действительно быстро. А пока засыпал, думал о том, на кого всё-таки больше была похожа эта серая тварь? На волка, на собаку, на перекинувшуюся ведьму Фифи, на цыгана или ещё на кого… С тем и уснул.

Встал рано, часов в пять утра, от невнятной тревоги и беспокойства. Это во мне «характерничанье» пробивается, не иначе. Не всегда вовремя, конечно, и редко когда так, чтоб в предупреждающей форме, то есть до того, как проблема только-только замаячит на моём жизненном горизонте. Обычно чувство опасности и тревоги даёт о себе знать гораздо позже, когда уже никуда не денешься. Да что ж это я, прости господи, разболтался? У меня же там денщик болеет…

— Прохор!

— Да не сплю я, не сплю, ваше благородие, — слабо откликнулся он, сидя на том же чурбачке у входа в конюшню. Лошади нервно фыркали, дядин арабский жеребец тихо и сострадательно ржал у себя в стойле, я не знал, к кому бросаться в первую очередь, пока вдруг не заметил, что мой денщик осторожно ощупывает левую ногу, ту самую, куда его вчера ударил бешеный зверь.

— Что, стало хуже? — Я присел на корточки перед верным другом, приложил ладонь к его лбу. — Да ты весь горишь, как печка!

— Ничё… это так… знобит просто…

— Жар у тебя! А ну ногу покажи! Мать честная! Распухло-то как…

Синяки увеличились едва ли не втрое, потыкал пальцем — они были твёрдые, как камень, и зелёные, словно тина. Плохо дело, очень плохо…

— Я за полковым лекарем!

— Да он спит, поди, опять пил вчера.

— А сегодня протрезвеет! — Я быстро выпустил из стойла рвущегося на выручку араба, накинул узду, вспрыгнул ему на спину прямо так, без седла, пустил в галоп. Ворота не распахивал, невысокий забор мы просто перепрыгнули, этот конь сигает круче горного козла, поэтому, перелетая через плетни и тыны, я добрался до хаты нашего лекаря за какие-то считаные минуты.

Как и предполагалось, он спал. Причём не один, а со своей домохозяйкой, у которой официально снимал лишь койку. О том, что койка сдаётся вместе с хозяйкой, они, видимо, договорились уже сами по ходу дела…

— Наумыч! Вставай, у меня Прохор заболел! — начал орать я ещё с крыльца. Тишина. Ну я толкнул дверь, не заперто, и добавил погромче уже в сенях: — Жар у него! Какая-то собака вчера укусила, а поутру ногу раздуло!

Опять ни ответа ни привета. Ладно, леший с вами, я два раза предупредил, кто не спрятался, я не виноват. Я пнул последнюю дверь и ворвался в хату, обнаружив нашего лекаря Фёдора Наумовича Бондаренко, тощего как глист, кучерявого как еврей и любвеобильного, как три армянина сразу, дрыхнущим в объятиях крепенькой сорокалетней бабёнки в длинной исподней рубахе…

— Ты чё орёшь, басурманин? Видишь, спит Феденька. Тяжёлый день у него был, пущай твой, как его там… попозже зайдёт… ближе к вечеру.

— Вставай, Наумыч, не доводи до греха!

— А я говорю, ты чего орёшь, ирод?! — едва ли не громче меня взревела тётка. — А ну вон из моей хаты! Не то сёдня ж твоему генералу жалобу подам, что ты на меня сам напал и сильничать грозился-а!

У меня не нашлось слов. Вот бывает так иногда, перемкнёт в груди, и всё! И дышать нечем, и убить эту дуру нельзя, и переорать её, чтоб ещё громче, тоже не получается, со всех сторон одни обломы — это ж какой стресс для психики! Очень полезное слово, Катенька научила…

Так о чём это я? А-а, вспомнил! Я бросился назад в сени, схватил лохань с водой для умывания и, вновь распахнув дверь ногой, выплеснул её содержимое прямо на сладкую парочку…