Юлия Зябрева - АнтиСУМЕРКИ. Блог вампира Страница 3

       Я молчала.

       "Нива" старалась за троих, выводила рулады, подпрыгивая на колдобинах. Исключительно российская дорога, из тех, благодаря которым их возвели в ранг одной из двух русских бед, радушно подставляла под колёса все, какие только находила, выбоины и бугры. Или это просто у папы было мало опыта вождения машин по бездоро... то есть по плохим дорогам.

       Жил папа на Школьной. Я слишком хорошо, как оказалось, помнила эту улицу, да и вообще Фролищи. Тех недолгих свиданий с ними, что были в моей жизни, с лихвой хватило, чтобы в память намертво впечаталось это болезненно тихое место.

       Подумать только, придётся делать вид, что здесь хорошо! Иначе ведь папа обидится. А мне с ним жить ещё год...

       Изогнутые ряды деревянных домиков, редко который в два этажа, и грунтовая дорога между ними ничуть не изменились с прошлого, позапрошлого, поза-позапрошлого года... ну может быть, ещё сильнее обветшали. Я старалась внешне оставаться спокойной, но внутренне заметалась, оглашая отчаянным воем заросшие соснами окрестности.

       Подумать только, лето -- лето!!! -- провести здесь! Вместо того, чтобы складывать штабелями поклонников где-нибудь на Сейшелах, вместо того, чтобы сортировать брюнетов, блондинов и шатенов по цвету глаз и объёму бицепсов где-нибудь на Мальдивах, я -- я! Надежда Лебедева! -- буду гнить этим летом в сосновом Фролищенском бору! Кормить комаров в Мугреевском лесхозе -- или как он тут у них называется!

       Папа то ли не замечал, то ли успешно делал вид, что не замечает страстной тоски, отчаянно кипящей в моей душе. Видимо, я успешно вымучивала улыбки, хотя зеркальце в пудренице, когда поправляла макияж, отразило гримасу, которой место на лице человека, страдающего желудочными коликами.

       Наш дом стоял напротив тех убогих пятиэтажек, что дали право Фролищам называться посёлком городского типа.

       Уж лучше б он в пятиэтажке жил, что ли!

       Выкрашенный в тёмно-зелёный цвет, обшитый "в ёлочку" узкими досками домишечко вынудил меня издать протяжный глухой рык.

       Папа вздрогнул и отскочил.

       Я закрыла лицо руками, словно пальцами уминала мышцы в состояние пригодное для показа людям, и пробормотала:

       -- Прости, пап...

       -- Да ничего, ничего... я подготовил тебе комнату на втором этаже.

       -- На чердаке, ты хотел сказать?! -- возмущённо вскипела я.

       Папа глубоко вздохнул.

       По-моему, он только теперь как-то вдруг, внезапно понял, на что согласился, когда принял предложение мамы "приютить родную дочку до института".

       И -- я видела это по глазам -- ему тут же захотелось присоединиться к моему стонущему рыку.

       В прошлый раз мы с мамой ночевали на чердаке, где папа хранил сено. Папа ведь козу держал! Одну из тех бесстыжих пегих нахалок, что ужасным блеянием развлекали местных жителей в любое время суток. Что там, наверное, и сейчас держит. Козу.

       Год назад это казалось таким романтичным и трогательным -- набитые сеном тюфяки, на удивление мягкие, ароматные... но стоило только представить, что на них теперь спать не две ночи подряд, а триста ночей, и вся романтика улетучивалась, а трогательным становилось положение бедной девочки, непривычной к сельской жизни.

       То есть, моё положение. Полное безысходности и тоски.

       Я не поднималась по лестнице, а ползла, крепко-накрепко зажмурившись. Папа шумно вздыхал внизу, ведь попросила же его не сопровождать в этой экскурсии, совершено искренне опасаясь, что на двоих там, наверху, места не хватит. Одно дело маленькая девочка и изящная женщина, а взрослая девушка и большой... ну хорошо, не особенно большой, но высокий мужчина -- совсем другое.

       Лестница кончилась. Я пошарила руками в воздухе, нащупала стену и осторожно поползла дальше. Нащупала дверь... дверь?!

       Открыла глаза. Косой луч света перечёркивал мягкий полумрак, и можно было разглядеть как следует, что изогнутая лестница через два поворота в четыре ступеньки каждый оканчивается прямоугольной, метр на полтора, площадкой, упирающейся в дверь.

       Свет проходил в маленькое круглое окошко в торцевой стене. Боковые стены шли перпендикулярно полу до высоты в полтора метра, потом изгибались под углом градусов этак в сорок пять и встречались, видимо, где-то над центром комнаты.

       Я нерешительно разглядывала светлую, пахнущую сосной, очень даже современную, словно пять минут назад из магазина, дверь. Вся такая филёнчатая, лакированная. Потрогала пальцами -- гладенькая такая.

       Толкнула.

       Дверь бесшумно повернулась на петлях, и вместо оставшегося в памяти сеновала передо мной предстала комната подстать двери. Светлая, чистая, с настоящей кроватью напротив входа, двумя окнами, в головах и в ногах кровати. На одной стороне с дверью современный шкаф-купе с зеркалами, на полу мягкий ковёр.

       Нет, конечно, значительно хуже, чем дома, но... сойдёт.

       Сойдёт.

       Я добрела до кровати, рухнула в синтетические ароматы стирального порошка -- как его там? "Баллада"? "Легенда"? "Миф"? -- и разрыдалась.

    Глава вторая. Закрытая книга.

       Вечером я спустилась на первый этаж, к папе. Его, да и меня, вообще-то, тоже, страшно напрягало то, что мы никак не можем нащупать общую тему для разговора. Пыталась заговорить о чём-то я, и он начинал смущённо заикаться и терять нить беседы. Пытался предложить тему он -- и уже через минуту я понимала, что не понимаю, чего он от меня хочет.

       Чего он вообще хочет!

       -- Надя, а помнишь, когда тебе было семь лет, вы приехали на целое лето, и ты здесь сдружилась с Верочкой Захарченко? -- бодро завёлся папа, улыбчиво радуясь тому, что нашёл, наконец, благодатную тему.

       Забыл, что она была первой и единственной, которую мы с ним обсудили очень даже живо в самом начале вечера.

       -- Ага. Помню.

       -- А потом вы уехали, а Вера три раза пыталась сбежать в Дзержинск, чтобы уехать в Москву.

       -- Ага. Ты говорил. Минут сорок назад.

       -- Да? Да... кхм...

       После внушительной паузы я сделала не помню какую по счёту попытку завязать разговор:

       -- А у вас тут супермаркеты есть?

       -- Э, кхм... не дума... то есть, у нас замечательный военторг, да, там есть всё...

       -- А какие бренды аксессуаров там представлены?

       -- Бре... ак... что?

       -- Ничего...

       Мы сидели на просторной кухне, ждали, пока пропекутся приготовленные папой кексы. Я размышляла о том, что новенькие поваренные книги на полке рядом с солонками и перечницами явно предназначаются для меня, не умеющей готовить, и в них наверняка полно картинок и пошаговых руководств по приготовлению тостов и яичницы с беконом.

       -- А я что-то вспомнил сейчас, как тебе нравилось за нашим соседом, Иваном, наблюдать, когда он по улице ездил. Помнишь, у него был велосипед, "Салют", и ты могла часами крутить заднее колесо, когда он его переворачивал, и говорила, что, когда вырастешь, такой же себе заведёшь...

       -- Пап...

       -- Да?

       -- Знаешь, что...

       -- М-мм...

       -- Давай не будем напрягаться и пытаться беседовать. Чем больше будем стараться, тем хуже получится.

       Папа улыбнулся:

       -- Ну, давай попробуем!

       И мы в полной тишине дождались, пока кексы как следует подрумянятся.

       За это время я почти без папиных подсказок разогрела макароны и подливку, которые обнаружились в холодильнике. Они еле заметно пахли Валентиной Петровной Захарченко, да и вообще по дому из угла в угол перетекал аромат её духов, из чего я сделала вывод, что она тут очень частая гостья.

       Или живёт с папой, но съехала, узнав о моём появлении.

       Надо будет сказать им, что я ничего не имею против личной жизни моих родителей. Пусть, что ли, тётя Валя возвращается... по меньшей мере, этим она избавит меня от необходимости осваивать кулинарную премудрость.

       Кстати, подливка оказалась просто великолепной.

       Ночь прошла кошмарно. Я никак не могла уснуть на новом месте. Всё было таким непривычным! И этот сильный смолистый запах досок, переплетающийся с ароматами соснового бора, начинающегося чуть ли не от выходящих в сад окон, и запахи проточной воды, и городской свалки, и свежего навоза, и пегой нахалки Упы в дощатом сарайчике, и немецкой овчарки Бурана в побелевшей от времени будке... я помнила, как маленькая лазала к нему туда прятаться, играя с мамой, и обижалась, когда меня быстро находили. Ещё не понимала, что мама всегда и везде отыщет меня по запаху.

       Жгучими слезами накатило отчаяние.