Антон Краснов - Миссия «Демо-2020» Страница 39

А окна заперты и забраны ставнями, а даже если он выберется, то попадет прямехонько во двор, где наверняка найдется кто-то из прислуги генерала Лефорта, хозяина дома. Ага! Попался! Особенно если учесть, что снаружи каждой из спален был засов.

Евгений бросился к той двери, за которой скрылся злоумышленник и, выдохнув, до упора задвинул засов. Все!.. Теперь тот пойман и никуда, никуда не денется. Афанасьев перевел дыхание и выпрямился. Наверно, впервые в жизни так остро он чувствовал себя если не героем, то заслуженным человеком, принесшим ощутимую пользу отечеству. Преисполнившись сознания выполненного долга, он направился прямо к спальне царя. Нашел не сразу, потому что стремительный бег несколько сбил ориентацию в пространстве.

Царскую спальню он нашел по клинышку света, выбивавшегося из-под неплотно прикрытой двери. Афанасьев заглянул внутрь. Царь Петр сидел перед зажженным канделябром о двадцати двух свечах и, багровея и по-гусиному вытягивая шею, тряс за шкирку Никиту Зотова. Тот бессмысленно пучил глаза и пытался что-то промямлить, но язык его не слушался.

Ночная сорочка на плече царя была разорвана, и на коже тянулся длинный, оплывающий кровью рубец.

Петр кричал на Зотова:

– Отвечай, шпынь ненадобный, что видел, что слышал и отчего не усмотрел покушение на персону государя, мужик ты, лапотник! Что молчишь, трясогуз многобрехливый? Али язык проглотил, тлешь ты яузская? Под каким соусом проглотил, скотина, кобель стоялый, вошь беспамятная?!

Поток царского красноречия, которому, быть может, позавидовал бы даже речистый «химик» Александр Данилыч Меншиков, был прерван Афанасьевым. Тот затаил дыхание и, вытянувшись у дверей, произнес:

– Слово и дело![11]

Петр вздрогнул и, выпрямившись, посмотрел на стоявшего в дверях человека. Потом тихо спросил:

– Ведаешь ли ты, о чем сказал?

– Ведаю, великий государь, – твердо ответил Евгений. – Услышал я твой крик и поспешил на помощь. Но что произошло? Он напал на тебя? Не причинил ли он тебе вреда, увечья?

Петр выпустил Зотова, и тот безвольно шлепнулся оземь. Петр ногой отодвинул Зотова к кровати, и тот, не утруждая себя взбиранием на нее, преспокойно захрапел.

– Нет, не он, – ответил Петр, подумав, что Афанасьев имеет в виду всешутейшего горе-патриарха, – он ни на что не способен, пьянь несусветная. Только жрать, пить, да отрыгивать, да игрища вести шутейные, безобразные. Пес!

И Петр, дотянувшись до Никиты Моисеевича своей длиннейшей жердеобразной босой ногой, ловко пнул его. Тот беспокойно пошевелился, зашлепал губами и, перевернувшись на спину, захрапел еще пуще. Афанасьев закрыл за собой дверь царской спальни, потому что из коридора послышались топот и смешанная немецкая, голландская, английская и русская речь. Он произнес:

– Нет, государь, ты меня неправильно понял. Я вовсе не грешил на его всешутейшество. Конечно, он не способен зло помыслить против тебя и уж тем более посягнуть на твою жизнь. А что пьяница и что ничего де слышал, не видел, не почуял, так ведь это ты сам, Петр Алексеевич, повелел ему быть председателем Всешутейшего и Всепьянейшего собора и жить по уставу. А устав известен!..

Петр чуть остыл. Он был еще немного пьян от вина и чуть больше от гнева, но теперь в его выпуклых глазах появилось сосредоточенное, любопытствующее выражение. Он сказал:

– Я спал. Вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я думал, что эта Данилыч приперся. Он, правда, должен спать в соседней комнате вместе с Францем и, – в глазах молодого царя мелькнул лукавый огонек, – этой вашей многоумной Сильвией, но с ним иногда случается, что он зело соскучится. Я смотрю – нет, не он, Алексашка выше того ночного шатуна на голову и намного просторнее в плечах будет. В его руках что-то поблескивало, словно нож али бердыш стрелецкий. А когда я вскочил и хотел его ударить, он бросился бежать и выскочил в дверной притвор, а я споткнулся и напоролся на подсвечник, который какая-то пьяная каналья бросила на пол. Подсвечником мне пропахало плечо, я и заорал. Наверно, тут ты и услышал меня.

– Да, так, верно, и было, государь, – сказал Афанасьев и рассказал царю короткую историю о преследовании неизвестного.

Царь слушал не дыша, время от времени хватая Афанасьева за левое ухо и дергая его так, что у Евгения выступали слезы: «Н-ну? Врешь?» Так он дернул раза три или четыре, пока Афанасьев не завершил свой рассказ. В дверь дважды заглянули какие-то люди, но Петр нетерпеливым и очень красноречивым жестом заставил их убраться прочь и ждать снаружи.

Царь поднялся во весь свой огромный рост и, ссутулив и без того сутулые узкие плечи, гаркнул:

– Ага! Значит, баешь, что запер его в одной из спальных палат? Иди, показывай!

За дверьми уже толпились несколько мушкетеров, а с ними сонный Лефорт и бодрый, живчиком, как будто и не со сна только что, Алексашка Меншиков. Этот последний подскочил к Петру и, дотронувшись пальцами до окровавленного монаршего плеча, спросил скороговоркой:

– Что же за дела, мин херц? Ополоумел кто с перепою али впрямь измена угнездилась, гидрат твою в бензол? Потребно учинить расследование. Я …

– А замолчал бы ты! – резко бросил Петр.

Делая огромные шаги, он проследовал по коридору в направлении, указанном Афанасьевым. Потом оказалось, что Петр проскочил нужную дверь– так быстро передвигался. Пришлось проследовать по коридору в обратном направлении. Евгений ткнул пальцем в дверь, запертую на засов:

– Здесь! – А ну, Данилыч, отодвинь-ка! – приказал Петр. – Огня мне сюда!

Ему подали канделябр со множеством зажженных свеч. Меншиков отодвинул засов, нерешительно произнес:

– Поберегся бы, мин херц. Если вор и разбойник здесь, так снова может злоумышлять противу тебя. Давай я? А?

– А замолчал бы ты! – повторил Петр. – Давай… с Богом!

Дверь распахнулась. Петр одним махом оказался внутри, выбросив вперед канделябр, зажатый в длинной тощей руке. Крыло света смахнуло мрак, и все увидели тех, кто спал в этой комнате, где Афанасьев так ловко запер преследуемого им злоумышленника. Окно было тщательно заперто, без повреждений и урона, так что никуда преступнику не деться. Царь смотрел внимательно и сурово, а Меншиков, выхватившись из толпы лефортовских мушкетеров, бросился к одному из трех спящих (или притворяющихся спящими) в спальне людей. Схватил того за шкирку и тряхнул так, что посыпались крупные костяные пуговицы нового зеленого кафтана, указывающего на принадлежность к Преображенскому (!!!) полку.

Стоящий чуть поодаль Афанасьев мертвенно побледнел, а бес Сребреник шепнул откуда-то из самых глубин Жениного существа, куда перепуганный нечистый забился: «Вот тебе, Владимирыч, и „слово и дело“…» И неудивительно. Потому что спальня, куда ворвались вооруженные лефортовские мушкетеры во главе с Петром и Меншиковым, была его, Афанасьева, спальней; а человек, зажатый в мощной руке Меншикова, жмурящийся и, кажется, не понимающий, что происходит вокруг него, был не кто иной, как Пит Буббер.

На своих спальных местах зашевелились Ковбасюк и пьяный голландский негоциант, примкнувший к компании миссионеров из будущего, – дурацкий и длинный Ван дер Брукенхорст…

– Та-а-ак, – спокойно и зловеще протянул Петр, и тех, кто хорошо знал натуру молодого царя, это его спокойствие напугало еще больше, чем если бы он ярился, грохотал и пенился, как неспокойное ночное море. Ноздри короткого носа раздулись, царь передал канделябр одному из мушкетеров и, шагнув к Алексашке, держащему Пита Буббера, спросил:

– Ну? Отвечай! Ты? А? Что, молчишь, брат? Э, ничего, ты у меня поговоришь! А эти… ага, так!

– Новые людишки, мин херц, – быстро заговорил Алексашка, – они мне сразу ненадежными показались, да уж больно ты купился на ихние штучки заморские хитрые. А вот лично я не стал бы доверять им так сразу, потому что человек – тварь ненадежная, на разные подлости и закавыки предательские горазд, так что…

– Молчать!!! – Петра, кажется, прорвало. – Что смотрите? Брать их!! А вон еще место смятое, пустое, по всему видно, там еще кто-то спал? Кто? Отвечать, отвечать!

Молодой царь замахнулся на Буббера, который с ужасом смотрел на бушующего самодержца, и в его американском мозгу, кажется, только сейчас начало вызревать представление о том, чем русский царь отличается от выхолощенного и холоднокровного, как скользкий гад, президента ВША образца 2020 года…

Афанасьев решительно шагнул вперед.

– Я, – уронил он.

Рука Петра застыла, не дойдя каких-то считаных дюймов до перекошенной ужасом физиономии Буббера. Он обернулся к Афанасьеву:

– Что – я?

– Ты спросил, государь, КТО спал на том месте, которое смято, нагрето, но пусто. Я тебе ответил: я. Я спал там.

Легла тяжёлая, предательски хрупкая тишина. Кто-то кашлянул, и тотчас же первая трещина появилась в монолите давящего, страшного гранитного молчания. Петр открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут вмешался Алексашка. Он подпрыгнул, как тот шут в рогожьей чалме, и произнес: