Дмитрий Шатилов - Изобретатель смысла Страница 4

Всех их приговорили к смерти через повешение. Лучшей плотницкой мастерской в городе было заказано нужное количество виселиц – прочных, удобных и радующих глаз.

Спасение пришло неожиданно. За полчаса до казни макет всё-таки нашёлся: оказывается, один из членов Оборонного Совета, признанный комиссией абсолютно благонадёжным, тайком унёс его домой, чтобы показать сынишке. Тому новая игрушка понравилась, и когда пришла пора с ней расставаться, он начал капризничать и плакать. Несколько раз генерал порывался силой забрать стратегически важный макет у ребёнка, но его останавливали педагогические соображения. Снова и снова он задавал себе вопрос: а не отыгрывается ли он на отпрыске за своё несчастливое детство – и макет оставался на прежнем месте.

Нельзя сказать, чтобы малыш использовал главный козырь Новой Трои не по назначению – он, в полном соответствии с замыслом автора, приспособил его для игры в солдатики. Когда макет удалось, наконец, отобрать (взамен юному упрямцу пообещали саблю), один из солдатиков так и остался торчать на балконе здания Консультативного Совета, и генералы, планируя кампанию против Земли, использовали его для обозначения гвардейского полка.

А ровно через две недели после пропажи злополучного макета состоялось первое и последнее сражение в этой войне. Силы кантонов и наспех собранное конгарское ополчение (мы даже не позаботились снабдить наших союзников-аборигенов современным вооружением – так они и воевали с копьями и луками) были наголову разгромлены земными войсками под командованием генерала дю Лака.

Аналитики говорят, нас сгубили (в алфавитном порядке): некомпетентность командования, низкий боевой дух, отсутствие внятной стратегии и чрезмерная самоуверенность. Не забудем ещё про банальную глупость, хоть она и не поддаётся анализу. И вот, всего за один день мы остались без армии и правительства (ура!), зато с неясными планами на будущее (увы!).

А ещё в том сражении по официальной версии погиб Гиркас – это тоже потеря, пусть и небольшая. Человек только наполовину, он был в одной из конгарских рот, предпринявших самоубийственную атаку на позиции землян. Роту накрыло огнём артиллерии, так что хоронить конгаров пришлось в общей могиле. Где кончается Конкас и начинается Дункас, разобрать было невозможно – неудивительно, что и Гиркаса сочли мёртвым, и даже почтили его память некрологом, чего он, по правде говоря, не заслуживал.

Однако Гиркас остался жив – непонятно как, непонятно зачем. И вот мы сидели с ним в кафе, а вокруг цвела весна.

В одном его некролог не врал: Гиркас был Дун Сотелейненом, и он действительно два года назад, ещё до войны с Землёй, прекратил Торакайскую Бойню. Что такое Дун Сотелейнен, никто не знает, а Торакайская Бойня – это была крупнейшая конгарская война за всю историю Тразиллана: сорок миллионов мертвецов и двадцать триллионов драхм прибыли для нас, землян.

Недурное мы провернули дельце!

С Гиркасом я встретился для того, чтобы выяснить одну вещь: как получилось, что этот глупый, бестолковый человечек остановил свою войну, а мы, разумные люди, свою остановить не сумели?

Что он сделал такого, чего мы не сделали?

– Только не говори, что в твоём некрологе всё неправда, – спросил я его, когда бутылка опустела. – Конечно, местами «Голос» перегибает палку, вот как в отрывке, который тебе так не нравится, но в целом мысль заявлена верная: как ни крути, а ты совершил настоящий подвиг. Остановить войну, которая продолжалась пятьдесят лет, это тебе не хухры-мухры. Это поступок. Подвиг, если хочешь знать моё мнение.

– Чушь! – отмахнулся Гиркас. – Чушь, чушь и ещё раз чушь! Всё, что там написано – враньё! Всё до последнего слова! В гробу я видел их похвалы! «Явил всё лучшее, что вложила в него родная земля» – это ж надо было такое придумать! Да ты только подумай, Юн: никто ведь до сих пор никто не знает, чего я принёс больше – пользы или вреда!

– Ты просто злишься, что твой некролог на последней полосе, а не на первой, – поддел я его.

– Пускай. Но не говори, что мне ты веришь меньше, чем дрянной газетёнке!

– Увы! – я развёл руками. Гиркас нахмурился и заказал у пробегающего мимо официанта четвертинку креплёной настойки.

– Рановато ты сегодня, – заметил я.

– Не твоё дело, – хмуро отозвался Гиркас. Однако его плохого настроения хватило ненадолго. Уже через минуту на его лице появилась ухмылка, которую я хорошо знал. – Так ты хочешь знать, как всё было на самом деле? Как я остановил эту дурацкую Торакайскую бойню?

– Не-а, – покачал я головой. Мне очень хотелось услышать его рассказ, но я по опыту знал, что демонстрируя интерес, не добьюсь от Гиркаса ничего, кроме пустой похвальбы. – Не надо ничего рассказывать. Давай лучше помолчим.

– Врёшь! – рассмеялся Гиркас. – Теперь уж не отделаешься. Слушай.

И он рассказал мне, как всё было на самом деле, с одним условием – чтобы я никому не проговорился. Но вы ведь меня не выдадите, правда?

Глава первая

Блудная дочь Кантона Арк

Если верить Большой Одиссеевой книге, в кантоне Новая Троя насчитывается ровно тысяча сто тридцать четыре закона. Дун Сотелейнену один из них предписывает – в несколько старомодных выражениях – «всегда держать открытыми глаза и уши, встречать каждого просителя как собственную судьбу, не отказывая в помощи и не требуя никакой платы».

Вот почему Гиркас, рассказывая мне эту историю, находился в некотором смущении: мало чести в том, чтобы прятаться от судьбы в платяном шкафу, и не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом.

Именно так: когда в его конторе раздался звонок, он спрятался в шкафу. Меня всегда интересовало, зачем он держит в своём кабинете это громоздкое чудовище, и однажды, когда я был у Гиркаса в гостях, он позволил мне заглянуть внутрь.

Внутри на толстой перекладине висели пыльные брюки, пиджак в клеточку, подаренный, по словам Гиркаса, дядей (дядя этот и выхлопотал для него место Дун Сотелейнена), и выходные рубашки, пахнущие застарелым потом. Дно шкафа устилало толстое ватное одеяло, из складок которого Гиркас не без труда извлёк початую бутылку и бутерброд, предусмотрительно завёрнутый в целлофан.

Бутылку мы допили, и я, воспользовавшись гостеприимством Гиркаса, убедился, что всего пара глотков способна сделать это импровизированное убежище настолько уютным, насколько таким может быть помещение, где едва хватает места, чтобы сидеть, прижавшись коленями к подбородку.

И вот, неведомый гость жал на кнопку звонка, а Гиркас сидел в шкафу. В таких случаях он обычно затыкал уши ватой и ждал, но это, видно, был не его день: пять минут спустя, первым, что он услышал, вытащив затычки, был всё тот же гнусавый трезвон, доносящийся из прихожей. Гиркас вздохнул.

– Конкас, – хрипло позвал он, – Конкас, где ты, чёрт бы тебя побрал? Гони их!

Конкас был чистокровный конгар и занимал при Гиркасе должность секретаря. Отношения у них были сложные. Иной раз мне даже казалось, что ближе людей нет на свете – так ненавидели друг друга эти двое. Сейчас я уверен, что причина такой тесной связи была куда более прозаичной: поскольку в реестрах Новой Трои и в конгарских списках Конкас числился мёртвым, Гиркас с чистой совестью присваивал себе его жалование. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж несправедливо: единственное, что Конкас делал добровольно – это спал и ел.

Смирившись с тем, что его похоронили и отпели, он постепенно утратил инстинкт самосохранения и со временем сделался равнодушен даже к пожарам и ограблениям. А уж если Дун Сотелейнену, как теперь, всего-навсего угрожали посетители, Конкас готов был ругаться до хрипоты – лишь бы не двигаться с места.

– Да чтоб тебя! – проворчал Гиркас, не дождавшись ответа. Опять он зависит от Конкаса: всякий раз, когда тому неохота работать, приходится вылезать из шкафа и впускать в уютную контору суетливый раздражающий мир.

Гиркас вздохнул и, нашарив под столом домашние тапочки, поплёлся в прихожую, к зеркалу. Если уж открывать, то надо проверить, прилично ли он выглядит. В прошлый раз, не побрившись, он здорово напугал соседку, пришедшую одолжить карандаш. Кажется, она приняла его за конгара-насильника, даром, что на неё и конгар бы не польстился.

Зеркало, покрытое сетью трещин, послушно отразило бледное лицо, обрамлённое, в дополнение к немытой шевелюре, бачками, из которых левый был длиннее правого. Общую унылость физиономии лишний раз подчёркивали несколько волосков, торчащих из мягко очерченного женского подбородка – несмотря на все старания, Гиркасу никак не удавалось отрастить порядочную бороду. Разглядывая своё лицо, всё такое же наивное и по-детски пухлое, несмотря на двадцать три прожитых года, Гиркас поймал себя на мысли, что в дверь больше не звонят.

«Ушёл», – подумал он с облегчением.

– Конкас! – Гиркас подошёл к секретарю и пнул его в бок, – Проснись, дурак. Сколько раз я тебе говорил, что когда к нам кто-нибудь ломится, ты должен мне подыграть, а не лежать кулём!