Егор Радов - Змеесос Страница 47

§

И Миша Оно попал в камеру, пахнущую сыростью и несвободой; может быть, для смертников, а может быть, для проведения здесь длительного времени жизни. Он сидел на табурете рядом с откидным столом, потом вставал, начиная кружить вдоль стен, подходил к вонючей параше, отодвигал ее одним неуловимым движением и совершал разнообразящее жизнь мочеиспускание, отдавая всего себя этой интересной минуте, которая была наполнена истинным Занятием, в отличие от обычных рефлексивных прозябании здесь, внутри тюрьмы. Сырые стены напоминали ласковых женщин, цветные луга в воскресный день, восторженно-мрачные зеленые школьные парты, навевающие своим появлением во мгле сознания целый мир чувств и ощущений; и Миша хотел быть преступником. закованным в колодки на площади, или в темной яме, или в этой тюрьме, чтобы слиться с проникающим в него страданием в единое целое, как при зачатии; и завершить свою жизнь, шепнув умирающими губами в презирающую пустоту что-нибудь тихое и значительное, похожее на последнюю точку в священной книге, которая не столько заканчивает повествование, сколько начинает новую жизнь. Он ощущал присутствие истинного бытия в своем духе, чувствовал этот свой час действительным и свободным от времени и остального; не осмысливал ничего из того, что видел в своем представлении перед глазами; и был счастлив, словно вырвавшийся из склянки гомункул, готовый честно умереть, как все. Он сейчас прислонился головой к стене, наблюдая негасимую лампочку на потолке, которая была непременным прекрасным атрибутом неволи, и размышлял о разных проблемах, поскольку они чудесно преображались перед осознанием скорой гибели и приобретали новый вкус настоящей подлинности и серьезности, которая, как направленная в горло стальная сабля, заставляла трепетать нервы и душу. Разнообразные дилеммы и развилки мыслительных лабиринтов заполонили Мишино состояние, ввергнув его в хаос каких-то странных выяснений, которые, впрочем, и должны были возникнуть в этом месте мира у любого индивида, желавшего до этого все что угодно, или желавшего никем не быть; и эти настроения, имеющие смысл, пульсировали сейчас внутри Оно, как обнаженные сердца гальванизируемых лягушек, услаждая его личную озабоченность самим собой, присущую каждому, и его тайну, которая в нем есть.

«Итак, мир существует любой на выбор, как правда, как мой путь, но зачем я сейчас здесь? Кто я? Что я должен, или не должен, или посередине? Что я буду, кем я стану, кто я был? Я никто, я кто-то, я, наверное, имею цель, но я люблю все; я — человек-вообще; я смотрю в окно, я люблю его прозрачность, и цветы, и проблемы тех, кто придумывает их и увлечен; я хочу поцеловать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой, но мне не нужно иметь от нее детей. Меня не страшит появление, или исчезновение, потому что это все равно; мне нравится окраска стен здесь, так же как цвет моря там; я люблю свое прошлое сейчас, так же как и настоящее; я должен что-то осуществить, но зачем мне покидать рай этого мира? Слава моим злым кандалам, они так гнусно впиваются в мои запястья, порождая ненависть и боль! Быть может, я — бог, забывший о своем назначении творить и не присутствовать? Ибо так возлюбил господь мир, что сам стал частью этого мира. Как Федоров, Будда и я. Когда меня жгли на огне, распяв на решетке, разве я не был счастлив, испытывая наслаждение, равное женскому оргазму? Разве не приятно прожить длинную жизнь, переписывая каждый день глупый листок, а потом купить себе некий предмет, или одежду; и смысл целой Вселенной будет в этой одежде; и ее пропажа станет подлинным Катаклизмом, который не каждому суждено пережить. Блажен, кто ощутил минуту роковую в чашечке цветка, особенно если это нарцисс. Счастлив садовник перевоплотившийся в цветок и низведший себя в это состояние. Почему я должен быть кем-то еще? Почему я хочу умереть сложной смертью, чувствуя бессмысленность ее, или наоборот — радость правильно отданной жертвы? Почему я хочу жить вечно, избрав бесконечное развитие, если это возможно вообще? Почему я ничего не хочу, кроме стояния здесь, прислонясь головой к стене? Почему я вижу лампочку, в то время, как существует солнце? Я унесу себя в могилу, я скоро превращусь во что-то еще; до свидания, ощущения и феномены; прощайте, любимые сны, я ухожу гордо, словно истинный Никто. Да здравствует мандустра».

Так думал Миша Оно, стоя в камере, в которой он был один, как истинный узник, или арестант; и ему нравились его серьезные сбивчивые мысли, похожие на предсмертный монолог не понятого веком гадкого убийцы, ожидающего предстоящей тяжелой казни с чувством романтической вины и бесстрашия. Он, улыбаясь, отошел от стены и сел на табурет, вспомнив свою недавнюю беседу с членами оппозиционной компании, которые были милы и разнообразны.

— Где вы сейчас, — сказал Миша, представив отрезанный язык Артема Эрия.

«Миша, ты не знаешь своей миссии, но она — ничто, это все пустое, маразм, фигня. Ты должен прийти ко мне, только я — истинный бог; кто-то говорит, что я — женщина, но нет. Я — самый главный, это я породил ва; все это — так, приди ко мне».

Возникло что-то странное, словно гипнотическое явление внутри камеры, где не должно быть никого, кроме уже заключенного существа; и это что-то говорило, и мыслило, и расчесалось на прямой пробор.

«Я — Иисус Кибальчиш. Я — самый главный, я выше вас. Я — бог, а не вы. Ты — вообще какое-то десятое или четвертое воплощение, и поэтому нечего заниматься этим бредом, размышляя о вещах. Все равно, ты окажешься предо мной, и я скажу тебе какой-нибудь звук. Уа!»

— Что это такое? — спросил Миша Оно, прислушиваясь к явленным словам, не понимая, откуда они исходят.

Он просто оказался здесь, и все продолжалось.

— Мне все равно, я сижу на табурете, ты не для меня, — сказал Миша, плюнув в угол. — Скажи мне, в чем моя интенция, если я предельно люблю каждую корпускулу бытия в любой миг, наделяя трансцендентальной сущностью феномена сам этот феномен в мире явлений?

«Я не понимаю, Михаил Васильевич. Это бред, я проще. Мир проще, слова длиннее. Кто-то говорит, что я женщина. Я не нашел своего отца, приди ко мне, оставь свою задачу, ибо она высока. А я больше, чем все, я придумаю тебе тайну, я — главный.»

— Ты — глупый! — воскликнул Миша, смотря на лампочку.

«Я — глупый, ну и что? Я глупый, но у меня есть власть. Тебя ничего не ждет, кроме меня, вперед, ко мне, моя прелесть, и я покажу тебе что-то еще.»

— Я не нашел себя, — сказал Миша, вставая с табурета. — Это просто видения, бред, маразм, чепуха. Мне не нужно глупых богов, они не дадут мне умереть. Все это чушь, я буду спать и ждать своей казни, которая скоро наступит.

«Ничего не было, так же как и всего остального, — подумал Миша, ложась на нары. — Мои привидения имеют красивое лицо, но не знают, что им делать дальше. Укройте мои секунды плюшевым венцом постоянной теплой любви!»

— Нет, это не бред, — сказал Иисус Кибальчиш. — Это было подлинным явлением. Но вы не хотите быть со мной, прийти ко мне, творить со мной. Придется мне создать дочь.

§

И наступило: утро, возникшее, как начало новой эры. Миша Оно что-то видел во сне, а потом услышал звук открытия двери, и вспомнил свое местонахождение в гениальной камере посреди стен, перед казнью, которая вот-вот должна наступить.

Он ничего не помнил, он улыбнулся и был готов к дальнейшему. Дверь открылась, и красивый ефрейтор вошел внутрь, осторожно ступив на каменный пол. Ничто не омрачало личность Миши Оно, никакая прошлая информация не выплывала из его глубин, заставляя ужасаться и понимать смысл каких-то предреальностей; никакое знание не осеняло его своим божественным лучом; и он был счастлив, как инфузория, нашедшая себе причину для деления, и внутренне опустошен, как постигший самое главное даосист.

— С добрым утром, дружище! — сказал ефрейтор, поклонившись. — Не желаете отзавтракать, или хотите сразу покинуть эти чудные стены?

Миша хлопнул в ладоши, сел на нарах, свесив ноги, и потянулся.

— Почему вы так вежливы? — спросил он. — Когда казнь? Меня тоже будут распинать за ребра и бедра?

— Помилуйте! — поморщился ефрейтор. — Вас отпускают отсюда — вас ждут!.. Я должен вас проводить… Пойдемте… Хотите умыться?

— Ваш ритуал мне нравится! — воскликнул Миша, вставая на пол и надевая ботинки. — Но я уже готов казниться. Поэтому я бы предпочел умыться непосредственно перед плахой, чтобы блеск топора заставлял мои ноздри расширяться от ужаса и тоски, а члены — трепетать.

— Пройдемте, друг мой, — вежливо сказал ефрейтор, протягивая обе руки в сторону выхода. — Вас давно ждут, но не хотели прерывать сон. Что вам снилось?

— Мне снилось, как я увидел словно некую дверцу, ведущую в черный простор; я потянул за цепь и вылетел отсюда наружу — туда, где я должен быть; там я понял и осознал самого себя, и увидел свою высшую цель; и я прожил много миллионов лет, занимаясь чем угодно и творя другие реальности; а потом я увидел другого истинного бога, но он был глуп и обычен; а потом наступил конец.