Егор Радов - Змеесос Страница 53

— Дорогие лучшие дружищи! Меня зовут Иван Петрович. Я хочу сказать тост и прошу вашего внимания.

Но все продолжалось в том же духе, и никто не внял этому голосу.

— Дружищи! — воскликнул он, ударив ножом о край рюмки. — Помолчите, пожалуйста, совсем чуть-чуть, мне нужно сказать тост, я хочу, я желаю.

Но никто не молчал и не смотрел в его сторону. Удовольствия алкоголем, едой и кучей людей переполняли Мишу Оно в то время, как он накладывал салат, и он восторженно думал о том, что все это хорошо и замечательно, и можно съесть еще мясо, ощутив во рту его свежий кровавый сок.

— Дружищи!.. — запищал Иван Петрович, двумя своими пальцами стукнув по столу. — Прошу вас! Мне так нужно сказать этот тост… Я выпью полную рюмку…

— Тихо! — зычно крикнула пьяная Ольга Викторовна, наливая себе желтой жидкости в стакан.

Это сразу же подействовало, и постепенно все сидящие замолкли и с подчеркнутым вниманием обратили взоры на Ивана Петровича, стоящего у своего места с поднятой рюмкой и решительным красным лицом. Он увидел всеобщее ожидание, улыбнулся и сказал:

— Дружищи! Я хочу провозгласить этот тост за лучшее, что есть и может быть в наличии. Я хочу выпить за самое прекрасное, за самое замечательное, за самое чудесное и таинственное. Я пью за реальность! За реальность, которая есть! За реальность, которая есть все! — Он сделал долгую паузу, помычал и продолжил: — Ведь что есть наш мир, построенный таким образом? Он может быть любым на выбор, в нем могут быть любые миссии и задачи; любые моменты озаряют бытие, сливаясь с ним и теряясь в нем; можно понимать его дискретно, прерывисто; можно ловить кайф от осознания его конечности; можно поменять этот мир на следующий или предыдущий; но ведь все это будет реальностью, дружищи, которой мы просто бываем недостойны, настолько она таинственна и хороша! Ибо, если я — лысый человек, я люблю свою лысину и то, что я не нравлюсь женщинам. Ибо мне нравятся мои комплексы и чувство бессилия. Ибо, кто хочет сузить реальность, создав одинаковую для всех жизнь? Я — заместитель милицейского почтмейстера, но ведь это замечательно! И я ни на что не променяю свою безрадостную жизнь! Ура, дружищи, давайте выпьем за реальность, которая лучше самой прекрасной женщины и приятнее самых приятных удовольствий!

Сказав все это, Иван Петрович залпом выпил свою рюмку и рухнул на стул.

— Спасибо, — крикнула сквозь начавшийся шум Ольга Викторовна. — Это интересная мысль, но я люблю и нереальность тоже. Вот за это и пью!

Она выпила залпом свою желтую жидкость и съела помидор.

— Вот это-то мне и не нравится, — тихо сказал Миша Оно, выпивая свой напиток. После этого он встал из-за стола и начал выходить вон.

— Куда ты? — удивленно спросила Антонина.

— Сейчас, — прошептал Миша и ушел.

Он достиг двери, открыл ее и вышел на улицу, на которой все было, как всегда. Улыбающийся ефрейтор поклонился ему и сказал:

— Вы уходите?

— Я не знаю. Все ясно. Мне все надоело! Я хочу чего-то еще.

§

Что-то произошло. Иллюзии, попытки создать историю и желание сотворения страсти пробовали сделать что-то, но ничего быть не могло.

Миша Оно шел по бескрайней улице, и на душе его было печально и светло. Вокруг стояли великие дома со светом и огнем, и бывшие Владимиры и Лао сидели везде, обращенные в Месропов и в Миш и в другое произвольное имя; восторженные фонари удачно заменяли солнце, разные предметы путались друг с другом, как волосы в бородке вождей, и другие улицы зияли, как все что угодно в этой реальности, затаившей все.

— Хей, мама, бры-бры-бры! — воскликнул Миша Оно, обращаясь к первому попавшемуся нищему на бульваре.

О — эта единая жизнь цвела повсюду, как возможности и достижения, переходящие сами в себя; и индивид должен был быть здесь, изумляясь присутствию всего существующего, и печалиться своему собственному постепенному исчезновению из мига, который можно истинно ощущать, и некое существо, очутившееся тут, село в кресло и положило ногу на ногу, и вдали ждал еще неоткрытый Китай, а это был нечестный путь. Неужели при возвращении нужно встретиться с женщиной или с дочерью? Или не быть?

— Кто… — печально размышлял Миша Оно, шагающий по асфальту с гордостью завоевателя новых миров. — Почему я должен выбрать что-то, а не все, ограничить себя стеной вместо, пространства; вообще — выбирать, а не вбирать, получить конкретность вместо всеобщности? Все существует; мне нужны новые задачи, создающие новые иллюзии; кто-то считает, что истина есть другое, а не новая ступень иллюзии; зачем мне эта дифференциация, разгадка, бред? Я могу это сделать, но мне надоело быть таким. Мне нужно все, я есть вообще, мне мало гениального пива в лунную ночь, которое струится в шашлычном камине снежного цилиндра любви. Я хочу целовать девушку в губы, чувствуя абсолютную реальность, присутствующую и здесь и везде; я хочу видеть небо в чашечке цветка, находясь на истинном небе, которое включает и этот цветок, я мечтаю о тайнах, желая их создать, а не разгадать; я хочу любви, которая не может быть воплощена в теле, душе или вселенной, я хочу абсолютно умереть с тем, чтобы не возрождаться; я хочу абсолютно умереть с тем, чтобы воскреснуть в любом рае, я хочу абсолютно умереть с тем, чтобы воскреснуть в любом теле или облике; я хочу абсолютно умереть с тем, чтобы воскреснуть опять и, опять; я не, хочу умирать вообще, я хочу умереть; смерть есть высшая степень жизни, ее нет; я хочу умереть, чтобы быть богом, чтобы никем не быть; и чтобы это было одновременно. Я ничего не хочу. Ничего не было, все было, и посередине. И посреди — смысл, тайна, переход, ступень, любовь, миг, мгновение, я, мой палец. И Кибальчиш, и Чай, и Коваленко, и «глюцилин». И что означает весь этот бред. И мой бывший «копец». И мой будущий отец. А я иду гулять, а улица не имеет края, как степь, а моя миссия высока, а я не знаю, не помню, нельзя, нет. Мое прибежище есть Мудда, она живет во мне всегда; я верю в истинное чудо: не возрождаться никогда. Наверное, и Бог в это верит, но так возлюбил мир, что стал женщиной. И он сотворил девочку с некоей фамилией, и она, написав свои слова, пошла в туалет. Однажды был Александр Иванович, и этот мир расцветал, как яблоня, или просто цветок; и я так люблю реальность и каждый ее феномен, что готов зарезаться от восхищения Степаном Яковлевым, или Нечипайло. Я не знаю, насколько я шокирую и удивлю вас, если скажу вам, что этой мельчайшей частицей был я. Конечно, у меня есть задача, цель, миссия и прочее; но я ее люблю, как собственный карман, или очертания пейзажа из окна Коваленко. Я так хочу чего-то конкретного, что больше всего на свете хочу всего вообще; и я сам — вообще, и дом — вообще. Мое чудо еще ждет своего создания, но я счастлив быть и не быть, испытывая прелесть этой дихотомии. Когда меня жгли на огне, распяв на решетке, разве я не был счастлив, испытывая наслаждение, равное женскому оргазму? Разве Лебедев не стоял тогда надо мной? Разве это имеет хоть какой-нибудь смысл? Разве это не бред, дружищи? Разве, разве? Надо идти направо, мне все равно, словно мне, и мандустра есть причина творения.

— Кончай свои речи, гнида! — сказал толстый человек, вышедший из переулка. — Я знаю, кто ты такой и что тебе надо. Ты есть никто, а это запрещено, поэтому ты пойдешь со мной и займешься деятельностью.

— Что я должен? — радостно спросил Миша Оно, как только что крещенный язычник.

— Работать, гнида! Никто должен работать. Ты будешь раздвигать «пупочку», дружище, и это как раз для тебя, Михаил Васильевич!

— А как же истина? — спросил Миша, трепеща. — Как же тайна, честь и восторг?

Толстый человек плюнул направо, топнув ногой, взял Мишу под руку, посмотрев вдаль и мрачным низким голосом медленно проговорил:

— Все уже придумано, мой брат. Истина здесь!

§

Ничего не было… Попытки и поползновения создать что-то другое пробовали достичь некоей новизны в сочетаниях любых маленьких частиц меж собой, но и так уже все было, а остального не дано. Толстый человек растворил дверь в зеленый барак и втолкнул туда Мишу Оно, как в камеру.

Дверь отделяла внешнее от внутреннего, разграничивая барак и остальной мир. как межа. Оно оказался внутри, не почувствовав изменений.

Толстый человек вталкивал Мишу своей большой рукой, и восхитительная злость исходила от него, как личный запах, или обаяние; и Миша чувствовал себя бесправным рабом, потерявшим все, кроме внутренней свободы, но и эта свобода была не нужна, поскольку раб должен быть истинным рабом, так же как карандаш должен рисовать и сабля — рубить, а всякая дисгармония в таких вещах неприятна и не дает радости и удовлетворения. И Миша Оно смиренно стоял, готовый пасть на колени и просить прощения, или же мыть ноги господину, благодарно принимая удары в свою рожу.