Вячеслав Шторм - Женить нельзя помиловать Страница 58

За тобой, моя синица,

Полечу я журавлем!

— И желательно из окна! — буркнула Элейн. — Сэд, ты долго стоять будешь? Ломай дверь, а то публика ждет.

Публика и впрямь с каждым мигом множилась, как грехи Фила Красного Носа. На крышах и в окнах ближайших домов, на колокольне местного храма Троицы, на ветвях деревьев в яблоневом саду по соседству…

Я опять вздохнул и расчехлил висящий у седла топор. Но даже его гулкие удары были не в силах заглушить самозабвенно декламирующего лохолесца:

Роза мира! Я страдаю

Без тебя: люблю, но все же,

Что с тобою — я не знаю,

Кто с тобой — не знаю тож.

Ах! Неужто позабыла

Ты несчастного меня?!

Ах! Неужто разлюбила?!

Плачу я, судьбу кляня…

Так отбрось свое жеманство

И сомнения отбрось!

В чувстве главно постоянство:

Будем вместе, хоть и врозь!

— Будем, будем! — прорычал я, остервенело вгрызаясь топором в трещащую дверь. — Еще с пяток ударов, и будем! И тогда возьму я, писака паршивый, твое перо…

Напиши же мне хоть строчку

(Не прошу ведь мадригал!),

Чтоб хотя бы одну ночку

Я в подушку не рыдал.

— …Щас, разбежался! Возьму — и знаешь куда засуну!

А засим — прощай, родная.

Остаюсь, тебя любя.

(Нет на свете лучше края,

Чем тот край, где ждут тебя!)

Последние слова стиха совпали с моим финальным ударом. Противник пал. В духе лучших батальных полотен я переступил через его искалеченные останки и отбросил изрядно затупившийся топор. А то ведь и вправду приложу сгоряча…

— Одного не пущу! — тут же подхватила меня под локоть Элейн. — Ты же его прибьешь!

— Нет, — обнадежил я. — Разве что искалечу…

— Именно это я и имею в виду. — Ласково улыбаясь, магесса наступила мне на ногу и прошептала: — Мне нужна пара минут с ним наедине. И чтобы они не видели.

«Они» — это, разумеется, Бон и Римбольд.

С ребятами особых проблем не возникло. Гном и сам не шибко рвался под кулаки хмельного Ки Дотта, а парня я самым серьезным тоном попросил стоять тут и держать аркан наготове — вдруг наш приятель, вняв предложению Элейн, и впрямь надумает сигануть в окошко… Бон тут же купился и стал деловито разматывать веревку, а мы с магессой рука об руку вошли в терем.

— О, женщины! О, злая судьба! О, как я несчастен!

Элейн явно поскромничала: чтобы привести Ки Дотта в чувство, ей хватило нескольких секунд. Правда, легкую головную боль и сухость во рту она ему все же оставила, но — исключительно в воспитательных целях. Так что уже полчаса спустя бледный и осунувшийся сэр Шон, то и дело прикладываясь к изрядного размера кружке с огуречным рассолом, излагал нам свою печальную повесть.

Само собой, наш бедолага влюбился с первого взгляда. У ему подобных иначе не бывает. Лишь только узрел княжну, вышивающую шелками победу славного предка, князя Ольгерда, над коварными ромеянами с последующим прибитием черепа любимого коня к вратам поверженного Попандополиса, — и готово дело. Да вот беда — утонченная Амельфа, до момента совершеннолетия воспитывавшаяся все в том же просвещенном Попандополисе, да еще и в славящемся строгостью нравов пансионе Томной Варвары, к этим ухаживаниям отнеслась весьма прохладно.

— «Не видала я, что ли, богатырей? — говорит она мне, — всхлипывая, рассказывал сэр Шон. — Вам бы только друг друга в чистом поле калечить, а потом у папы на пиру хвастаться, мед пить, да столы-лавки ломать! А мне не богатырь, мне витязь нужен».

— А в чем разница?

— О, разница колоссальна! Это как… как ландскнехт и рыцарь.

— Но неужели вы не пытались ее переубедить?

— Я не пытался?! — оскорбленно вскинул голову лохолесец, но тут же со стоном схватился за виски. — Да что я только не делал! Самому куртуазному кавалеру в истории, сэру Мебойну Дивная Ступня, окажись он рядом, не в чем было бы меня упрекнуть! И цветы, и стихи, и даже сервента под окном.

— Сервента? — заинтересовался Бон. — Это которую ближе к рассвету исполняют?

— Сразу видно куртуазного вельможу, — обрадовался Ки Дотт. — Именно перед рассветом, чтобы последний аккорд совпал с первым лучом солнца.

— Неужели вы, ко всем своим прочим достоинствам, еще и играете на музыкальных инструментах? — улыбнулась Элейн. Сэр Шон слегка погрустнел:

— Увы, леди Глорианна. Как я уже имел честь вам сообщить, на это мое желание ифрита не хватило.

— И что же, сервента исполнялась а капелла?

— Обижаете, сэр Сэдрик! Разумеется, мне аккомпанировал профессиональный музыкант. По причине отсутствия в Пределе лютнистов я тщательно изучил весь перечень местных музыкальных инструментов и остановился на аналоге арфы, именуемом «гусли». По-моему, вышло вполне пристойно — весь княжеский терем слушал.

Ох, могу себе представить! Это перед самым-то рассветом…

— А она?

— Да, и, судя по всему, была весьма впечатлена. Когда песня закончилась, она даже бросила мне чудный цветок фикус. Правда, вместе с горшком, но это не иначе как из-за полноты чувств. Окрыленный этим несомненным знаком расположения, я тем же утром отправился к князю Вольдемиру и попросил руки его дочери.

— И он отказал? — Разумеется, от Евсейки мы знали, что нет, но не спросить было бы в глазах влюбленного верхом бестактности.

— Если бы! — простонал сэр Шон, заламывая руки. — Не согласилась она!

— А фикус?

— Фикус якобы упал случайно, но дело даже не в этом. Нет, Амельфа заявила, что человек столь откровенно богатырской внешности просто не может быть галантным кавалером. Что все мои высокие чувства — суть низкое притворство. И что она никогда не сможет связать свою судьбу с таким лжецом! Ах я, несчастный!

Крупная мутная слеза выкатилась из уголка глаза лохолесца и повисла на кончике выдающегося носа. Ей-ей, мне его правда стало жалко!

— Мне осталось рассказать совсем немного, — некуртуазно утерев нос рукавом, продолжал Ки Дотт. — Быть может, со временем мне бы и удалось убедить княжну в искренности своих чувств, но увы! Вольдемира так разгневал ответ дочери, что он поклялся незамедлительно послать пригласительные письма всем окрестным правителям, имеющим детей и прочих близких родственников брачного возраста, и хоть за кого-нибудь да выдать строптивицу! Мне же повелел отправляться в Муром и не покидать его до тех пор, пока «все не утрясется». И теперь женихи наверняка уже в столице, а все, что я могу, — это писать неприступной красавице в надежде горячей строфой растопить ее сердце… Кстати! — Лохолесец вскочил и стал лихорадочно рыться в беспорядочно наваленных на столе обрезках бересты, бормоча: «Не то… Не то… Где же оно?.. Где?..»

Наконец восторженный вопль в лучших традициях поклоняющихся Бой-Бабе варваров ознаменовал успешное окончание поисков.

— Вот! — потрясая исписанным желтым лоскутом, взволнованно заявил сэр Шон. — Это мое последнее творение, которым я более всего горжусь. Да вот беда — никак не могу решить, каким глаголом закончить постскриптум. Быть может, вы сумеете мне помочь… Он откашлялся и громко прочел:

Знай, что, коли я посланья

Твоего все ж не дождусь,

От такого от страданья.

Право слово…

— И каков выбор? — заинтересовался Бон.

— «Отравлюсь», «утоплюсь», «удавлюсь». Пока я склоняюсь к первому варианту, как наиболее возвышенному.

— Напишите «застрелюсь»! — сдерживая смех, предложил я. На лице Ки Дотта отразилось удивление.

— Но помилуйте, сэр Сэдрик! КАК?!

— Очень просто. Из арбалета на растяжке. Помните, как в той сказке про Старичка Контратия и гоблина Красную Шапку: «Дерни, деточка, за веревочку — дверь в Лучший мир и откроется…»

— Гениально! — с благоговейным придыханием в голосе прошептал лохолесец. — Где перо?! Эй, люди! Немедленно перо и чернила мне, и еще нужен доброволец для доставки письма!

— Не нужно, — мягко положила ладонь ему на плечо Элейн.

— Но леди Глорианна! Почему?

— Потому что как только вы будете готовы, мы незамедлительно отправимся на пир к князю Вольдемиру! — Пока мы совершенно ошарашенно переваривали услышанное, магесса подмигнула и лукаво добавила: — Как говорила Элейн: «Если очень верить в чудо, оно случится».

— Леди Глорианна! Вы просто волшебница! — бухнувшись на колени и простирая к ней руки, воскликнул расстроганный до слез сэр Шон.

Жаль, что кроме меня больше никто не мог по достоинству оценить этой фразы!

ГЛАВА XIX,

Столица княжества, названная по имени правителя Вольдемирском, от всех прочих виденных нами городов Дальне-Руссианского Предела отличалась только размерами и относительно большим количеством каменных построек — целых шесть штук: великокняжеский терем, главный храм Троицы, арсенал (по совместительству — сокровищница) и дома трех самых именитых и богатых бояр: Твердилы Плюхича, Нудилы Стоича и Зубрилы Зауча. Последнее, впрочем, говорило о богатстве Вольдемирска: своих каменоломен во владениях Волъдемира не наблюдалось, и ценный строительный материал приходилось завозить от соседей по знаменитому торговому пути «из ворюг в греки». Ворюгами руссианцы именовали северных соседей скандинов за склонность к пиратству и грабительские торговые пошлины, а греками — южных соседей-ромеян, намекая на их мифического правителя Греку, которому в незапамятные времена гигантский рак оттяпал то ли кисть, то ли всю руку по локоть, то ли еще чего. По крайней мере, умер Грека бездетным… В общем, с формальной точки зрения Тилиана с точностью до наоборот, а если по совести — то просто большая и бестолковая деревня. Тем более что, по моим прикидкам, совокупное количество праздношатающихся собак, крысей, свиней и мелкого рогатого скота (крупный представлен в основном гостями из Скандинии, которые, говорят, даже рождаются в своих знаменитых рогатых шлемах и постоянно напиваются до скотского состояния) заметно превышало плотность населения.