Сергей Синякин - Медная луна Страница 6

И боярам плохо живется. Плохо боярину введенному - сегодня сам судишь, а завтра тебя самого кто-то судить горазд: за мзду, за приговоры неправедные, да просто за то, что князю на глаза при его плохом настроении попался. Плохо боярину путному - сегодня тебя на кормление поставили, с городов да деревенек доходы назначили, а завтра всего нажитого лишат. Как тут в бессоннице иной раз не кряхтеть, пуховую подушку под собой не ломать? Еще хуже боярину ближнему, которого за близость к княжьему телу еще комнатным называют. Тут уж любой косой взгляд, каждое лыко в строку поставят! Редко кто из ближних бояр доживает до седин. Чаще всего его раньше подручные князя за пельки берут да на плаху тянут.

Еще хуже живется воеводам. Обязанностей у них много, но главная задача - охранять государство от врагов внешних и внутренних. А каждый враг, как известно, твоей смерти алчет. И князь косо глядит: комплотиста в тебе подозревает. Да и солдаты, к которым ты с отеческой строгостью относишься, зуботычины ради их собственного блага раздаешь, тоже горазды при случае жизни тебя лишить коварным ударом в спину. Нет, воеводой быть нехорошо, хоть и живешь на всем готовом, и жалованье получаешь, и ходишь в бахтереце из серебряных блях, нашитых на полукафтанье хорошего сукна.

Плохо земледельцу - днями кружишься то в поле, то на скотном дворе, но Господь твоих стараний не замечает - то ящур на скотину нашлет, то градом огурцы с помидорами в огороде выбьет, а коли совсем не в духе - засуху на поле нашлет, безо ржи с пшеницей оставит. А десятину отдай, а налог заплати… Плохо крестьянину.

Еще хуже ремесленнику - ремеслом-то владеешь одним, но никто не знает, будет ли спрос в завтрашнем дне на твою работу. А иной раз куешь мечи, а надобно орало, возьмешься за орала, глядь, надобно уже ковать мечи. Трудна и неблагодарна работа ремесленника.

Получается, нет на свете счастливых людей, кроме детей малых. Смотришь иной раз, как ботвенки или ботвята около дома резвятся, душа радуется за счастье малых сих. Впрочем, и тут не без сомнений - ребенку провиниться, как собаке с цепи сорваться. Только что играл и счастием светился, на миг отвлечешься, а со двора уже крик обиженный - порют детишек за разные и постоянные провинности по семи раз на дню.

Вот и задумаешься, есть ли оно, счастье, вообще или миг этот настолько краток, что ему и порадоваться не успеваешь.

И все-таки в жизни человека случаются подлинно счастливые для него дни.

С утра закружилось базарное веселье, крутились ременные карусели вокруг столба, катая отважных парней и счастливо визжащих девок, которые проносились в высоте, сверкая полосатыми андораками из-под цветастых праздничных юбок. Счастливая детвора бережно облизывала разноцветные сахарные петушки - у кого петушок больше других, у того и родители зажиточнее.

Изрыгали пламя заезжие кудесники, самые отчаянные алыры ходили босыми ногами по саблям, вставленным острым лезвием вверх вместо перекладин лестницы, в шатрах, установленных на детинце, показывали исчезновение девы, закрытой в семь тяжелых кованых сундуков. Состязались голосами да звонкостью гуслей певцы. Веселили людей скоморохи. Бахари, сказки сказывающие, толпы вокруг себя собирали. Ближе к вечеру глашатаи обещали загадочное теневое представление.

Базар бушевал, продавал, торговался, спорил об уступках, и несли горожане домой огромные полосатые арбузы с татарских степей, синие баклажаны, мясистые кровавые помидоры, зеленые огурцы, шматы копченого сала, зазывно пахнущие окорока и горшочки с ярким желтым медом. Бычки морские и яйца продавались на десятки, осетровые яйца - внаклад, пудовые сомы да сазаны, зубастые щуки и се-ребрянобокие карпы - поштучно, остальное - на вес. В других рядах отпускали атлас и ситчик, лен и рыхлый бархат, настоящее аглицкое сукно, расписные горшки и посуду, вилы и топоры, резные да расписные деревянные ложки из мягкой липы, несгораемые свечи и свечи сгораемые, жидкость для костра и жидкость от тараканов, броню и сбрую, да мало ли что может продаваться на веселой ярмарке!

В другое время и Серьга Цесарев с удовольствием пошлялся бы в рядах, порядился с торговками, попримерял бы обновы. Но сегодня был особенный день. Сегодня был счастливый день розмысла. Потому его и не видели в торговых рядах.

Сорок волов выволокли повозку, на которой покоился огненный змей, из пытного амбара и повлекли его к лесам. Красная головка огненного змея хищно смотрела вперед на лениво идущих волов, которых матерно и нетерпеливо подгоняли возницы.

- Великий день, - сказал Янгель.

Розмысл ничего не ответил немцу. Жгучее нетерпение еще с утра поселилось в его душе, оно требовало действий, но как раз сегодня делать уже ничего не надо было, следовало лишь ждать.

Подошел хмурый жидовин с пачкой желтоватой китайской бумаги в руках. Там его брульоны чернели. Такие вавилоны грамотей наворотил!

- Серьга, - сказал он розмыслу. - Я тут посчитал немного. Пошли плотника с инструментом, пусть поправит верхнюю планку на три сантиметра влево.

- Босый! - кликнул розмысл. Хороший мастер всегда понятлив.

- Сделаем, - сказал Босый и убежал.

Видно было, как сноровисто он карабкается по лесовинам.

- Этот сделает, - спокойно сказал Янгель. - Верного человека на доделку пустил!

За полдень, в середине дня все приготовления были закончены. Осталась лишь самая опасная и отчаянная работа. Мастеровых отправили прочь, отпустили погонщиков, на малом опытном детинце остались лишь розмысл, Янгель и жидовин.

- Кому честь выйдет? - хрипло и нетерпеливо сказал Янгель. - Или сам запал подпалишь?

- Сам, - не оборачиваясь, кинул розмысл.

- А мы с тобой в ямке посидим, - сказал немцу невозмутимый жидовин. - Там сохраннее будем.

7.

Гудела площадь весельем!

Вот уже и пузатые дубовые бочки покатили на площадь, и мастеров верх у бочки вышибить приглашать на помост стали. И сыскались такие мастера! Есть в народе искусники из тех, кто вечно бас деревянный под струйку водки подставить готов. Подходи народ, черпай серебряным ковшом, черпай деревянной балдашкой, бокалом драгоценным прозрачным, хочешь в ендову или братину наливай, отказу не будет! Князь приказал - вдосыть! Не один бат выпивки подан был к праздничному столу. Некоторые артельно пили - весь бочонок залудили, пускали братину по кругу, закусывали калачами и кулебяками, вялкой мясной, солеными помидорами и огурцами, капустой моченой с брусникой.

И не сразу заметили, что вытянулись от терема крикуны, вскинули длинные трубы, поднесли к губам, и пронзительным криком трубы те возвестили, что слушать надо, важное будет говориться.

- Люди добрые! Ныне невиданное предстоит вам увидеть! В небеса поднимайте взоры!

- Ангелы что ли с неба сойдут? - пьяно захохотал перебравший гуляка.

На него шикнули.

На западе стояла яркая синяя полоса между надвигающимися тучами - анева, обещающая порывистый ветер следующим днем. Но сейчас тихо было, ветерок ветлы вокруг детинца не колыхнет.

- Ныне невиданное увидите! Представлен будет пролет огненного змея, прирученного бранником Добрынею, зрелище невероятное и грандиозное! Кто увидит, никогда того не забудет! - надрывались крикуны. - И, поднявшись в небеса, змей выпустит шар медный сияющий, что полетит над полями, лесами, степями и реками во славу Господню, а устроенные в шаре колокола будут торжественно мелодию исполнять. Слушайте! Слушайте! Князь Землемил повелел: тот, кто мелодию услышит и правильно ее напоет, получит от него в знак заслуг перед отечеством пять гривен серебром, три гривны медной деньгою, корову и телушку, лужок для кормления скота, отрез рыхлого бархата, отрез ситца веселого, отрез атласа алого…

- Точно - ангелы! - засмеялся гуляка.

На него снова шикнули - уже громче и раздраженнее. Перестала звякать посуда о края бочек, затих людской гомон, тишина наступила на площади, только слышно было далекое пение соловья, но и его уже все воспринимали со скрытой ненавистью. Видано ли дело - такие дары!

И взгляды всех устремлялись уже к небесам, шарили жадно по всем сторонам света.

А небо медленно очистилось, высыпали первые звезды, и на востоке полная луна смешливо повисла. И тут грянуло!

Рванули в небесах разноцветные шутихи, завизжали пронзительно и восторженно девки, зашумела многоголосьем толпа. Ах, как рвались над площадью шутихи! Рассыпались искрами, как раскаленный металл, который усердно кузнец обрабатывать начал, блистали изумрудными и рубиновыми искрами, вспухали белой пивной пеной, расползались желтыми огнями, захватывая небосвод и затемняя светом своим луну. Толпа так восторженно воспринимала каждую шутиху, что китаец в желтом шелковом одеянии, стоявший у княжьего терема со смиренно сложенными ладонями, инно и глазом пошире стал, и улыбка довольная на лице заиграла. Радовался чайнец, что его искусство так принималось людом.