Сенкия Сияда - В Школе Магии Зарежья Страница 63

Или успела?

Судя по грозному рыку, библиотекарь увидела лишь заворачивающий в проем край от мешка.

— Я до тебя доберусь и разберусь! — раздалось угрожающее. Что и говорить, главная библиотекарь всегда была импульсивна. А у меня откуда-то сразу взялись силы передвигаться еще быстрее. Плохо то, что голос не отдалялся, а явно приближался, чьи-то ноги топали позади. Хорошо, что ходы, ведущие из хранилища, были изломаны ввиду стоящих тут и там громоздких красочных стендов, повествующих о необходимости любить чтение, беречь книги, и — ой-ей-ей! — уважать труд библиотекарей! Поэтому мне пока и удавалось сохранять инкогнито. Что будет, когда я доберусь до прямой, уводящей меня в учебный коридор прорицателей? В голове на тему моего спасения болталась только одна весьма бредовая идея суицидальной направленности — начать сбрасывать балласт в виде книг. Этот весьма спорный маневр при удачном исходе решал сразу две сиюминутные задачи — при уменьшении веса поклажи бежать станет значительно легче, и, во-вторых, существует надежда отвлечения гонящей меня дамы, которая такого кощунства (книги на полу) вряд ли потерпит и кинется их подбирать; но (!), увы, абсолютно объективно данный же маневр значительно накидывал всяческих нехороших последствий (потому что после такого она уж точно не успокоится, пока лично не откусит виновнику руки, а возможно, и уши, и даже нос), ведь и вычислить меня, сопоставив списки, статистики и всякие эти карточки учета литературы, задачка — примитивнее некуда. А так: нет улик — нет вины, а народу в библиотеке помимо меня достаточно толклось — это я точно знаю.

Я своим маршрутом уже проткнула насквозь тот корпус и неслась по следующему, который являлся общежитием, но преследование упорно не прекращалось. Чудом я успевала скрываться на поворотах и не была еще разоблачена. Библиотекаршу вело по моим следам какое-то звериное чутье. Впрочем, неспроста же среди учеников гуляет слух, что она оборотень и полнолуния пережидает, запираясь на школьном чердаке. На котором конкретно — неизвестно. Может быть, каждый раз — на разном.

И тут одна из ровного ряда дверей, вдоль которого я мчалась, приоткрылась, в проеме показался округленный желто-зеленый глаз, а потом в проем же высунулась рука и резво замахала мне, сопровождаемая заговорщицким шепотом:

— Давай сюда!

Мне выбирать не приходилось. Я на бегу сбросила мешок с плеча и, держа его перед собой, как таранный снаряд, вломилась в любезный проем, буквально смяв стоящего за дверью. Створка тут же глухо схлопнулась. В коридоре раздались торопливые, как при разбеге дракона, шаги моей преследовательницы. Я загнанно оглянулась на хлипкую деревянную поверхность, припомнила по-мужицки мощные ручищи библиотекарши, и невольно с тоской вызвала в памяти образ нашей с Томкой двери, замечательной в своей прочности и износостойкости. Шаги пробухали мимо.

Мы переглянулись с невысоким тощим пареньком. Отросшие почти до плеч тускло-рыжие волосья напоминали пук чуть подкрашенного луковой шелухой сена, щедро шмякнутого на голову, и топорщились в беспорядке.

— А! — узнала я. — Прорицатель! Брат прорицателя!

— Сматий, — шмыгнув курносым носом, напомнил мне парень и, схватив со стола, сунул мне что-то под нос. — Пирожок хочешь? С повидлом.

Я отложила мешок к дальней от меня стене возле двери, заинтересованно взяла пирожок и стала неторопливо жевать, осматриваясь. Комнатенка по размеру почти как у нас, только чуть больше и поквадратнее. Стол, стулья, кровати, тумбы, шкаф — обстановочка типичная казенная. Разве что развешанные на спинке стула и кровати портянки придают ей немного сомнительного домашнего уюта. Вместо окна — большое, излучающее дневной свет зеркало с занавеской. Я мысленно припомнила расположение комнаты и соотнесла с видом корпуса снаружи — ну точно, там, где сбоку частично примыкает малый тренировочный зал — стена глухая. Во всех комнатах без окон такие «окна» — вида никакого, но пространство больше кажется, и освещение они проецируют аналогичное тому, как в данный момент на улице. Зато у них есть неоспоримое преимущество — в такое «окно» никто не залезет. Да и не разобьет, кстати, тоже. Эти старые магические вещи, что немаловажно в учебном учреждении для юных и фонтанирующих энергией, укреплены чарами от битья. У некоторых наших на этаже тоже такие висят.

— Спасибо, — почти беззаботно произнесла я и тут, взглянув на как-то затравленно глядящего мне в глаза парня, заподозрила неладное. Так смотрит Тамарка, перед тем как начать недоумевать — как одна из позаимствованных у Варвары только до туалета и обратно тапок могла слететь с ноги и забить канализацию; и как теперь быть, если все на этаже знают, чьи это — такие красные, но, мол, может все образуется, потому что когда ее оттуда достанут — она уже все равно красной никак не будет; а вторую тапку из пары она уже спалила на пустыре, потому как улика, но мы ведь все равно еще подруги, правда. — Чем обязана своему спасению?

— У тебя что? — вместо ответа спросил он.

— Ваза... кха... — призналась я, выкашливая кусок, из-за неприятных воспоминаний о былом залетевший не в то горло.

— И у меня, — он прерывисто вздохнул. — Ваза.

— Когда-а? Сегодня?! — я даже бездумно отложила недоеденный пирожок на стоящий рядом стул, настолько увлеклась открывшейся мне информацией.

Глупый вопрос — конечно, сегодня. Как раз, когда старые укрепляющие заклинания были сняты, а новые еще не наложены. Но сразу две вазы! Сразу!! Две!!! Вазы!!! Кошмар. Степень гадости вероятных в случае разоблачения последствий возрастает троекратно.

И это хорошо, что я не стала сбрасывать книги, как хотела, — не спасло бы. Две разбитых любимых вазы библиотекарши в один день — немедленный приговор если не к смертной казни (это, пожалуй, все-таки если сразу три вазы), то к двухдневному бдению стоя и зачитыванию вслух свода правил поведения в библиотеке, правил этикета и хорошего поведения и еще чего-нибудь изуверско-нудного на ее вкус — как самый минимальный минимум. Помню-помню тот единственный и, надеюсь последний, лично мой опыт библиотечной отработки. Это остальные преподаватели предпочитали сдавать улов из провинившихся для их морального исправления на разного рода физическую повинность. А библиотекарь упорно пыталась засыпать гранит знаний о прилежании, сознательности и ответственности, добре и зле, а также подобающем воспитанным людям поведении из книг напрямую в головы обормотов и обормотих.

— ...Толерантность более старшей группы к более младшей должна брать начало ввиду понимания первыми не столько каузальности, связанной с экзистенциальностью общества в целом и концепцией генетичности, сколько детерминации, взаимообусловленной темпоральностью каждой определенной психотипической особи, и составляющей, в конечном итоге, массовое сознание изучаемого нами субкультурного объекта и проблем, возбуждаемых неустойчивыми множествами в его туловище..., — добросовестно болтаю я. По глубокой наивности это даже кажется несложным... в течение первого часа. — Выведение и подготовка к приготовлению данного принятия положит начало великолепному структурированному обществу, с радостью берущего на себя обязанности по добросовестному становлению сознательности, — монотонно переливаю информацию со страниц в библиотечное пространство. Но в течение второго часа подспудно приходит понимание, что не жить мне больше студенткой, так как мозг мой клубочком свернулся в голове, как барсук в своем логове, и предвкушающе объявил перерыв до следующей весны, собираясь переваривать переполученную на сто лет вперед информацию. Глаза невольно воздеваются к незамутненному бесконечными буквами потолку, но потом снова обреченно нисходят в книгу. — ...Ыыы!.. — сквозь вовремя притиснутые зубы все же прорывается тихий, но отчаянный вздох. — И критичности, и патриотичности, и моральной устойчивости, и логичности языкового изъяснения, и светскости, и приоритетно с упором на академичность и ненавязчивость манерности... — но после очередного словесного извращения на тему элоквенции я не выдерживаю: — Нет, ну сколько ж можно-то, Агриппа Дбарровна! Неужели вы еще не запомнили эти дурацкие правила, ведь вам их не первый раз читают!!..

У четверокурсников боевиков авральная семинарная неделя, они стоят возле постаментов с катастрофически-огромными, не подлежащими выносу (попробуй такие вынести — спину надорвешь, самого выносить будут) из библиотеки, книгами; некоторые постаменты оккупированы сразу двумя-тремя студентами. Я, бубня нудное, мешаю им поблизости. И поэтому свидетели (поди, сами не раз бывавшие на моем месте) злорадно хихикают, то ли над Агриппой Дбарровной, то ли над моей дальнейшей незавидной после пророненного участью. Я, пользуясь заминкой, перекладываю тяжелую книгу с одной руки на другую и катаю язык по рту, гадая — то ли он просто распух от трудновыговариваемого, то ли давно в узел завязался. Мстительные хихиканья переходят в сдавленный кашель, боевики, сгибаясь, утыкаются в книги, прячут лица за края постаментов и спины соседей — приближается Агриппа Дбарровна (которая до того работала где-то на соседнем от меня ряду со стеллажами и краем уха следила за ходом моего перевоспитания). В руках у нее мокрое скрученное полотенце и палка. Палка, однозначно — бить по пяткам, полотенце, как видно, — многофункциональное.