Андрей Синицын - Поваренная книга Мардгайла Страница 65

А исполинские белые башни, отражая солнечный свет, надвигались с океана на остров абсолютно бесшумно. Они теперь были выше горы Уратман, выше далекого пика Прево. Они достигали небес, и я знал, как холодно и темно станет, когда эти невероятные блистающие на солнце башни обрушатся на заросли бамбука.

— Торопись! — крикнул я.

Серп выплюнул недокуренную сигарету.

— Меня из-за вас еще судить будут, — для убедительности добавил я.

— Это почему? — испугалась Маришка.

— Две глупых практикантки и старый придурок. Не дай бог, с вами что случится. Из тюрьмы не вылезу. Ты, небось, еще девственница?

— А я виновата? — зарыдала Маришка.

И в этот момент обрушился на нас влажный холодный туман.

— Как в леднике у Палого, — глухо пискнула где-то рядом Ксюша. Я машинально повел рукой и натолкнулся на теплую грудь Маришки. Убирать не хотелось. Серп, кажется, не преувеличивал.

— Ксюша, ко мне!

— Что я вам, собака? — отозвалась невидимая Ксюша.

— Держись рядом, а то вылезешь на обрыв. Костей потом не соберешь, — зря я ей напомнил про кости. — Серп, держи ее.

— А за что держать?

— За что поймаешь, за то и держи.

Возня. Влажный звук пощечины.

«И все они умерли, умерли, умерли…»

Меня от этого плачущего голоса мороз пробрал.

— Кто это там бормочет? — заорал я.

«И все они умерли, умерли…» — шептала Маришка.

К счастью, она ошиблась.

Часа через три, дрожа от холода, мы все-таки спустились на галечный пляж, залитый солнцем, и увидели вход в ледник. От воды метров пятнадцать, валялись бутылки и презервативы. И запашком не слабо несло.

Примяв куст шиповника, я полез к темному входу.

Нежные ягоды сами просились в рот, но запах тления мешал.

Очень даже сильно мешал запах тления. Даже Серп остановился у воды, а Маришка вообще отбежала к базальтовым ступеням, спадающим в отлив.

Ксюша не ошибалась. Груда массивных, будто отлитых из серого олова, костей, только еще более плотных, валялась на ледяном полу. Ребра и мощный костяк с обрывками серого разлагающегося мяса. Умирающий зверь вполз в пещеру, наверное тут Палый и добил его. Об этом говорили рубленые раны на черной толстой коже, морщинистой, как дубовая кора.

— Да замолчи ты!

Ксюша, рыдая, переборола вонь и страх.

В смутном прорывающемся со входа свете она, как вдова Одиссея, обманутого сиренами, бродила по грязному льду, зажав пальцами нос. «Вы только посмотрите, вы только посмотрите, — всхлипывая, бормотала она. — Вы только посмотрите… Это же ласт маната… Видите, копытце?..»

— Копытце? У русалки? — подал голос Серп Иваныч. Он тоже поборол вонь. Не так уж и сложно, впрочем, потому что вонь в пещере от его присутствия только усилилась.

— Ой, — ужаснулся он, — правда, копытце! Как у какого-то лошаденка. То-то русалка из воды высовывалась и ржала. Я думал, она меня унижает. — И вдруг все понял: — Ты погоди, погоди. Это что же получается? Выходит, нам Пашка скормил русалку? Утопленницу?

Сказкин слышал, как шумно вырвало на берегу Маришку, но остановиться не мог:

— Я его убью! Тут не Африка.

— А сам говорил — вкусно, — съязвил я.

— По пьяни и обману я это говорил, любой суд признает.

— Да, ладно, не переживай. Не русалку мы, а корову съели.

— Какую еще корову? Откуда на Симушире коровы?

— Да морскую корову.

— А-а-а, морскую, — протянул Серп, будто все сразу разъяснилось, будто он не раз едал подобных коров. — Замолчи ты, Ксюша. Слышала, что начальник сказал? Это мы морскую корову съели.

— Потому и плачу.

— Да чего жалеть? Не русалка.

— А-а-а! — в голос зарыдала Ксюша и с берега тонким ужасным воем ответила ей перепуганная Маришка. — Мой папа теперь застрелится.

— Это из-за такой-то дуры? — не поверил Серп.

— Он не из-за меня… Он из-за коровы застрелится…

— Из-за этой вот утопленницы с копытами? — не поверил Серп. — Да я твоему отцу поймаю утопленницу еще потолще. Вон такую, как Маришка. На отлив иногда выносит, на радость рыбам.

— Ага, потолще… — рыдала Ксюша.

— Да какую захочешь, — цинично предложил Серп.

— Ага, какую захочу! Подайте мне лучше… Вон ту кость… Ага… Да берите руками… Нет, лучше челюсть…

— Ни хрена себе, челюсть! — обалдел Серп. — То-то русалка ржала, когда меня увидела!

— Видите, какая массивная… — сквозь рыдания объясняла Ксюша. — И с длинным симфизисом впереди… И зубов нет… Ни одного… Не было их у капустника… А вы, Серп Иванович, потом… Вы потом подпишите протокол осмотра?

— Это еще зачем?

— Я его представлю на Ученый совет… — Ксюша, наконец, сглотнула рыдание. — Я по этим останкам… Это же такая находка… Такая… Такая… — никак не могла подобрать она нужное слово. — Я по этим останкам докторскую сделаю…

— А Пашка? — струхнул Серп. — Он что, в тюрьму?

— А зачем убил капустника?

— Да чтобы ты не голодала, дура!

Палого мы раскололи в тот же вечер.

— Ты, Ксения, не очень разоряйся, — просто ответил он. В отличие от Сказкина, Паша понимал, что возмущаться не следует. — У вас город. У вас кино, друзья, развлечения. А у меня океан, сивучи и презервативы. Ну, виски иногда пососу, схожу на заставу, подерусь с сержантом. Ничего такого, правда? И вдруг однажды вижу — в бухте баба плавает. Я за оптикой. Вижу, точно, груди торчат, — он перевел жадные голубые глаза на Маришку. — Я так, я этак. Всяко показывал, плыви, дескать, к берегу. А она ни в какую. Но у берега целые леса ламинарии, она все же подплыла. Вижу, любит капусту. Но странная. Так и плавает только у берега, будто глубины боится. Один ласт выкинет вперед, будто брасом пытается, потом другим подгребет. Зад в ракушках. Круглая спина и бок из воды мягко колышутся. А на берегу кучи корней ламинарии и листьев. Это все она нажевала. Жует и жует. Иногда поскрипит немножко, видно, что плохо ей. Еле ворочается, но ест, ест, ластами внимательно запихивает капусту в пасть. Наверное так привыкла. Тоже ведь живет не в городе. Голову не вынимает из воды, иногда только чихнет, как лошадь. По толстой спине чайки разгуливают, склевывают паразитов. Такая красивая, что у меня сердце зашлось.

— Так зачем тогда ты съел ее?

— Один, что ли, съел? — все-таки обиделся Палый. — Вы же сами хвалили вкус телятины. Эту корову, наверное, глубинной бомбой военные моряки хлопнули. Она с ума съехала, косила на меня странно. Шеи никакой, пухленькая, как Маришка. Ну, чего вы все трясетесь?

— Перемерзли на горе, — многозначительно покашлял Серп. Он, как всегда, оказался умнее всех. — Как бы, начальник, тут все это, значит, после прогулки-то такой не простудились, а?

— Не хочу умирать, — шепнула Ксюша. А бедная Маришка, та вообще затряслась.

— Да вы на меня не катите, — совсем обиделся Палый. — У меня одних только правительственных грамот штук десять. Землетрясения пишу, даю тревогу цунами. Мои передачи японцы перехватывают в эфире. Ты вот, Ксюша, умная, но хоть заорись в эфир, тебя никто слушать не станет. А меня слушают. Я виноват, что на океане учения идут? Наши торпедники всех в проливе переглушили, эту корову тоже контузило, видно, вот она и явилась трясти грудями перед Серпом. Я че, жулик? Я не хотел убивать. Она миленькая, я радовался. Бок крутой, — покосился он на трясущуюся Маришку, — и глазки, — опять покосился он на Маришку. — Хвостовой плавник горизонтальный с бахромчатой оторочкой. Ну, нежность, нежность, губы в щетинках. Плавает рядом с берегом, я ее по крутому бедру глажу. А она на медленном ходу ластами рвет капусту и жует. Можно долго смотреть. Нос высунет, фыркает. Но умом стронулась, пуганули ее глубинной бомбой. Любую девку так можно пугнуть, даже тебя, Ксюша. Я хотел ее приручить, держать при себе, один ведь, совсем один. А тут вы подвалили. Помните, Серп явился с птичьего базара: «Русалку видел! Русалку видел!» А она, Серп, тебя ведь тоже узрела. Лежит, узрела, пахучий скот на птичьем базаре, ругается, страшней глубинной бомбы. У бедняжки окончательно все смешалось в голове. Поползла в пещеру. Ну, а если бы просто подохла? А? Зачем нам дохлая? Вот я и взял топор. Все ведь жрали! — затравленно заорал он. — Тебя, Маришка, даже травило.

В общем, что сделаешь?

Налил я всем по стакану спирта.

Все замерзли, трясутся. Маришка шепчет: «Не пью, не пила и пить не буду». — «Вот и умрешь, хлебни», — настаивает Серп. А Ксюша подсказывает: «…дура!» А Паша Палый уже выставил на стол сковороду с шипящим и нежным мясом: «Я ведь ее приручить хотел».

Вот, собственно, и все.

Кто выпил тогда — ни чиха, ни кашля.

Ксюша даже на вид крепче стала, будто протеину в ней прибавилось.

А вот Маришка как ни плакала, как ни упиралась, все равно выпить не смогла. Ни капли. Так на нее все и свалилось. Предчувствовала, видать. Со всеми ничего, а она забеременела.