Серая радуга (СИ) - Кисель Елена Владимировна Страница 68

— Но ведь весь артефакторий…

И он молча указал на флейту в руках Экстера, на ту самую флейту, которая минуту назад порхала сама по себе.

— Прошло немало веков изучения артефактов, прежде чем мы смогли определить — как сделать так, чтобы они приносили наименьший ущерб. И теперь пытаемся распространять знания по мирам, но… с переменным успехом. Это слишком притягательная идея — что можно просто наполнить магией вещь, будто водой — чашу, и вещь отдаст магию в нужный момент. На деле же вещь, единожды наполненная магией, всегда будет пытаться удержаться в этом мире, ибо им нужно только свое существование. Значит, она постарается восполнить энергию, которую в неё влили, чтобы продолжать существовать как раньше. И даже мелкие и безобидные артефакты, если не поставить изначально ограничение на их срок, могут обретать невообразимое могущество… и с каждым разом растет их притягательность. Пока наконец… ох, простите, я отвлёкся. Так вот, мы разработали методы артефакции, которые позволяют оградить наши изделия от такого продления существования. И, наконец, вещи не могут причинить тебе вред, пока ты не доверяешься им, не начинаешь от них зависеть…

Гиацинт, нахмурившись, смотрел то на Экстера, то на свой меч, и весь его вид говорил, что такая мудрятина ему не по зубам. Мечтатель протянул руку, в которой лежала тонкая флейта, провел над ней второй ладонью — и инструмент, печально всхлипнув тоненьким голосом, сломался на восемь частей.

— Зачем вы…

— Лишь вещь, — просто, но немного устало ответил Экстер. — Я слышал, Локсо и Фелла что-то подобное практикуют на своих занятиях. Опытный артефактор никогда не доверяется предметам целиком и всегда держит дистанцию. Даже собственное оружие он готов расколоть в случае надобности и без сожаления.

Гиацинт слушал внимательно и с горящими глазами — это отвечало его рыцарской натуре, да к тому же он уже слышал это от Бестии, только в более жестком изложении. Такому он готов был внимать до бесконечности, но Мечтатель никогда не удерживался долго в роли ментора. Вздохнув, он продолжил:

— Но трагедий избежать не удается. Очарование предметов и те, кто попадает под это очарование — неизбежны, и, кажется, сделать с этим уже ничего нельзя.

Он поперхнулся, представив реакцию на эту фразу Макса, но Гиацинт воспринял помеху в разговоре с благодарностью, чтобы вернуться к предыдущей теме.

— Стихи. Поэзия. Скажите, это сложно?

— Стихи — нет. Поэзия — да, прежде всего, потому что иногда она берется непонятно откуда и… пугает…

— Кого?

Мечтатель встрепенулся, откинул длинные пряди, нависшие над лицом.

— Что? Простите, задумался. Это зависит от того, что вы хотели бы написать. Если вы гонитесь за признанием в любви или сонетом в честь Дамы — то его вполне можно сложить, вполне можно…

Он опять замер, но Гиацинт, просмотрев по направлению его взгляда, увидел только рябь на воде да ногу лягушки, торчащую из ближайшей кувшинки и медленно в кувшинке исчезающую. И рассвет, отраженный в озере. Рыцарь отвел глаза.

— Я учился писать стихи, — проще было бы сказать, чему он не учился. — Но только… воинственные баллады. Я даже не знаю, что можно написать в стихотворении о любви. Даму нужно сравнивать с цветком? С розой, а себя… — порылся в памяти, — с мотыльком?

— Не только, — немного удивленно отозвался Экстер. — Есть множество объектов для сравнения: звезды, птицы, прохлада в летний зной, якорь и парусник… Хотя бывает, что сходство… кроется в глубине…

Он замолчал, рассеянными глазами глядя на ленивые круги по воде и на клочки рассветного тумана, которые словно впитывались в гладь озера. Гиацинт нетерпеливо переступал с ноги на ногу и ждал чего-то определенно поразительного. Зерк, с недовольным сопением выглянувший из-за кустов, рассмотрел лицо директора, охнул и просто всосался в землю, даже без прощального вяка «Сдохни!»

Медленно-медленно, не изменяя положения, как будто в воде озера находилась невидимая подсказка, Экстер начал шептать.

Ты — холодная сталь. Я — раскидистый вяз.

Кто из нас в танце смерти неловок и хрупок?

Я считаю удары твои, не боясь:

Не увидеть поляне древесного трупа!

Гиацинт на секунду нахмурился, но тут же принялся слушать с удвоенным вниманием.

Защищаться легко, хоть наотмашь ты бьешь:

В воздух с ветром взлетают и щепки, и капли.

Только сок разъедает железо твое:

Слишком жив и горяч для тебя я, не так ли?

Ты повержен, булат! Отлетел и упал.

Сквозь пророчества жизнь пробивает дорогу.

Я ликую: сбылось, хоть надежда глупа!

Но зачем же ты камень позвал на подмогу?

Дыханье Экстера сбилось, и шепот ускорился. Рыцарь, сцепив пальцы, подался вперед, чтобы слушать было легче.

Он — отросток земли, словно предавший друг,

В грудь наносит удар… начинаю крениться…

Понимая, что вальс наш закончился вдруг,

Вспоминая корнями родные криницы…

Мертв. Гляжу в небеса побежденным стволом.

Возвращения нет, а бессмертие — сказки…

Может, только огонь с бесконечным теплом

Воскресит меня в танце огнистою лаской.

Последние слова были уже почти не слышны, и Экстер после их произнесения так и не очнулся, как и прежде глядя на воду. Гиацинт тронул его за плечо раз, тронул другой, смущенно проговорил что-то насчет необходимости подготовки к бою и медленно, волоча ноги, пошел вдаль от берега озера.

Матушка и до того явления Аметистиата, которое перевернуло его жизнь, верила во всевозможные приметы и предсказания.

«На рассвете перед своим решающим боем, — сказала она, напутствуя его в этот поход, — поднявшись с постели раньше солнца, не оглядываясь, выйди из комнаты и поклонись радуге, которая переходит с последней ночной фазы на первую дневную. В этот час отыщи менестреля или поэта, но только настоящего менестреля или поэта. И пусть он споет или прочитает тебе что-нибудь из самого сердца, но только помни: впрямую ты не должен его об этом просить. И что бы он ни сказал — это и будет самым верным пророчеством перед сражением».

И сегодня он все выполнил в точности. Потому что у него были недобрые предчувствия, и потому, что спать он все равно не мог, и…

Но от того, что он услышал, ему лучше не стало.

Нежное утреннее небо прорезали несколько драконов разных цветов. Все они шли на снижение где-то возле Одонара, и сердце у Гиацинта радостно прыгнуло: ожиданию пришел конец, Магистры прибыли раньше, унизительный статус непонятно-кого приходит к концу. И возможности посчитаться с иномирцем, и возможности завоевать расположение Дамы — все это здесь, то есть там, и это не какие-то рифмованные строки!

И к тому же непонятно, можно ли назвать директора Одонара, о котором говорили, что он всегда наполовину в грезах, а наполовину — непонятно где и когда, настоящим поэтом.

В тот самый момент, когда на площадку приземлился первый дракон Магистров, а Гиацинт со всех ног бросился к Одонару, чтобы взять щит и заранее приготовленный доспех, Экстер Мечтатель наконец очнулся, посмотрел по сторонам, ища собеседника, а потом тихо смахнул с бледной щеки почти незаметную слезинку.

* * *

Артефакторий проснулся образцово и так, будто был единым телом. Это тело благополучно дрыхло, пока наступал рассвет и радуга в первой фазе окрашивала небеса легким сиянием, характерным обычно для алмазов. Тело бесстыдно проспало и пробуждение птиц, и прочие лирические моменты пробуждающейся природы — но стоило драконам Магистров приземлиться рядом с Одонаром, как артефакторное тело подхватилось на ноги, рассыпалось на отдельные тела разных возрастов и беспорядочной, но плотной толпой повалило посмотреть на великих.

Толпа зачем-то прихватила с собой Бестию, которая торопилась встретить высоких гостей. В гневе Фелла уже подняла руку для одного-единственного удара, который разметал бы в разные стороны настырных теориков и практёров, но тут у нее над ухом раздался ленивый и чуть насмешливый голос: