Альберт Иванов - Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова Страница 69

— Зачем?

— Он инвалид, семья большая.

— Правильно.

И на соседнем дворе появился «рафик».

— Нет, — вздохнул Глеб, — придется убрать.

— Но почему?

— Ты вот ему машину поставил, а ты себя на его место поставь. Завтра придут к нему: откуда взял? «Рафики» у нас продают только за валюту на аукционах! Начнут расследовать, затаскают!

Исчез «рафик».

— Может, ему обычные «Жигули»?..

— Откуда деньги взял — спросят. Где купил?

— Что ж, я не могу даже никакой бедной бабке и стиральную машину сделать?

— Правильно рассуждаешь. Скажут, украла! Надо, чтоб все получалось как бы естественным путем, — призадумался Глеб. — Вот если б я был Председателем не Поссовета, а Верховного Совета, тогда любые чудеса возможны. Пожелал — выполнили. На блюдечке любому бы поднесли. Каждому — по счастью!

— Так за чем же дело стало? — встрепенулся Вася.

— Ох… Поразмышлял я, там работать ой как надо! Заседания с утра до вечера, некорректность, споры… Ездить по всему свету, со всеми встречаться!

— Да-а…

— Ну, здесь-то у нас я все заседания ликвидировал и дал всем полную самостоятельность, чтоб меня не тревожили. Только общей идеологией руковожу.

— Жалеешь себя?

— Ты лучше себя пожалей. Тут, на месте, тоже опасно чересчур стараться. Прослышат вдруг про твои способности, понаедут генералы из Москвы и пошлют тебя шпионом в Пентагон. Или в подвал засадят, и будешь ты их желания исполнять!

— А я пожелаю, чтоб в подвале не держали! — вскипел Вася.

— Тогда — в Бутырки. Найдут — куда. Секретных мест, что ли, мало?.. Ну, пусть назначат тебя главным кудесником в правительстве — помогать перестройке. Одних министров — четыреста, а с республиками?.. И всем помогать?.. А избирателям? Их по Союзу — сто двадцать миллионов!

— Что же делать? — вконец растерялся Вася.

— Ну-ка, сделай поллитра, раз такое безысходное положение.

— Справедливо говоришь. И впрямь безысходное, — пригорюнился Вася.

На столе появилась бутылка «Русской».

— Нет, ты какую получше!

— А какую?

— Я однажды в Москве в «Интуристе» видел. «Посольскую», с винтом!

Вместо «Русской» возникла «Посольская» — со штампом «Интуриста».

— Прямо из кармана официанта, — пояснил Вася. — Все равно сворованная, для страны пропащая.

Сидят, выпивают помаленьку.

— А ведь какая у меня заветная мечта была! — вздыхал Глеб. — Чтоб все само собой из недр добывалось, чтоб на полях все само собой сажалось, росло, колосилось, убиралось и вывозилось — вовремя!

— Разбежался! Давай-ка чего-нибудь попроще придумаем. Что если лимиты выбить и маленький такой санаторий для наших горняков возвести на берегу Черного моря — прямо в Сочи? Скажешь, не справедливо? Не заслужили?

— Да все уже для начальства позастроено.

— Поглядеть надо.

Ну, слетали они, конечно — и без самолета, — в Сочи присмотреть справедливый участок для горняцкого санатория, но… сразу попали там в милицию, выпимши-то. Второй раз, если считать и московский случай.

— Видишь? — сказал Глеб. — С чудесами нужно поосторожней. Срочно желай, чтоб мы дома были!

Вернулись назад, допили свою бутылку. Чего же бы такого справедливого пожелать?.. Хотя бы погоду улучшить!

Позвали к себе из окна сына Маши, мальчика-отличника, и спросили: что нужно для этого сделать? Тот ответил: надо, мол, пушками тучи разгонять.

Нет, не годится, — решили они, — потом опять осенью — дождь, зимой — холод.

— Ну, если насовсем лето хотите, то нужно положение земной оси изменить, — хмыкнул отличник, неодобрительно поглядел на бутылку и ушел восвояси.

— Во! — обрадовался Глеб. — Тогда у нас всегда будет тепло, а у них, — показал пальцем в пол, — холодно.

— Несправедливо…

— Мы ведь жили в холоде, пусть и они поживут!

— Справедливо. Пожелал Вася.

Стало тепло. Радость по всему поселку!..

— Сколько там? — спросил разомленно Глеб, кивнул на термометр.

— Плюс тридцать!

— Тепло. Хорошо…

— Сорок!.. Сорок пять!

— Пятьдесят — в тени!

Суматоха в поселке началась. Кто-то полез от жары в колодец.

— Помираю… — простонал Глеб. — Давай обратно: загибай ось на место!

Похолодало, задождило…

— Вот теперь лучше. Слышь, Вася, а почему вечером солнце заходит?

— Земля вращается.

— А ты ее останови. И пусть все время солнышко будет!

— Конечно… Особенно утречком хорошо, — размечтался Вася. — Солнце над лесом. Самый клев! И было б вечно у нас — семь утра.

— Очень даже справедливо, — кивнул Глеб.

Вновь пожелал Вася. И ничего не случилось. Вернее — случилось, но что! Исчезли асфальт, фонари, недостроенное общежитие… Поселок вернулся, как говорится, в первозданный вид. Стал таким, каким и был прежде. Но не совсем. Новая крыша так и осталась на избе-развалюхе у той старушки.

Смотрит на блестящую крышу Вася, трет лоб: было это или не было?.. А, может, и правда весь запас исполняемых желаний исчерпался?.. Или уж слишком круто загнул он про вечные семь утра? Разве такая чушь останется безнаказанной!..

А как же теперь личная жизнь? Вася внезапно понял, что по уши влюблен в Машу. В ту, что с девятилетним сыном.

Тогда-то Иван и захотел самого Немыслимого, поклявшись себе, что это будет последнее чудесное желание, а там хоть трава не расти. «Хочу, чтоб Маша за меня замуж вышла и чтоб ее сын был моим родным сыном! — И уточнил: — Десять лет назад ездил я на картошку. Как-то… я у одной девушки ночевал. Ну и… Почему бы и нет? А вдруг она Машей была! Хорошо бы».

И вот вошла к нему домой в обеденный перерыв Маша и призналась, что она и была той самой деревенской девушкой.

Впрочем, все так и было на самом деле. А не говорила она раньше об этом из гордости, раз Василий ее не узнавал. Забыл! Конечно же, за десять-то лет она внешне изменилась, прическа другая, и так далее. Да и сам Василий был ошибочно ослеплен роковой страстью к женщине-вамп Анюте. А потом еще взрыв — тоже влияет на память.

Василий и верит и не верит, что она — это она. Маша и говорит:

— Там сын у крыльца стоит, отведи его подстричься. Он послушно повел. Когда мальца стригли, Василий за мастером, напротив зеркала, стоял — руководил. И внезапно увидел: он с ее сыном — вылитые. Нос вздернутый, бровь правая треугольничком, уши оттопыренные. Бесспорно, сын его собственный! Вернулись они.

— Иди за меня замуж, — робко сказал Василий. — Работать будем, все своими руками делать. Как люди жить.

— Я согласная, — говорит. — Я давно этого жду…

— А меня спросили? — пробурчал сын. — Ладно. Так и быть… Только никогда не выпивай.

— Не буду, — пообещал Василий.

ДВОЕ НА ОСТРОВЕ

В свое время я опубликовал рассказ «Часовой». По вполне понятным причинам пришлось сделать не только ряд сокращений, но и само действие перенести аж в Бразилию и в Северную Ирландию, хотя все происходило гораздо ближе — в Карелии.

Теперь перед Вами доподлинный рассказ Ураганова, без всяких маскарадных штук с переодеваниями, перелицованными именами и судьбами. Впрочем, иные проницательные читатели и тогда разгадали мой маневр. Как правду ни таи, она все равно вылезет. И тем не менее лучше уж обойтись без камуфляжа. Да и сам Ураганов настаивает на том, чтобы вернуть рассказу первобытный вид, так как ранее в нем даже не упоминалось его славное имя.

— Запад есть Запад, а Восток есть Восток, — как любит он повторять. — Крути штурвал обратно.

Все это приключилось с моим отчимом, когда он сам еще был молодым, да он и сейчас не старый. А когда-то, в детстве, все, кому за тридцать, мне казались уже стариками…

Было тогда Ивану, отчиму моему, лет двадцать пять. Работал он рядовым инженером в какой-то строительной конторе, как говорится, в упор ее не видя и мечтая о другом будущем. Не то чтобы он плохо работал, — наоборот, нормально, — но считал стройконтору и не трамплином даже, а чем-то случайным, временным. Как птица летит куда-то, сядет на случайную ветку оглядеться — так и он. Потом уж, после тюрьмы, он вспоминал свою работу, как рай небесный, враз оценив простые земные радости. И когда вышел на волю, вернулся домой в свой Курск, то никуда уже дальше не полетел: от добра добра не ищут. Весь смысл жизни, оказывается, у каждого человека под носом. Даже ближе — в самом себе. А не где-то далеко, в Москве или в Ленинграде…

Тогда, в свои двадцать пять, Иван был отчаянным рыболовом. Каждое лето или осень, как отпуск дадут, он уезжал поудить с приятелями то на Волгу, то на Селигер, а то и на Енисей выбирался. Зиму не любил. «Зимой — холодно, — говорит, — и все вокруг черное да белое». А ему разноцветье подавай: голубое небо, зеленые деревья и прозрачную воду, где все краски играют.