Михаил Успенский - Белый хрен в конопляном поле Страница 7

Приходил такой человек в селение. Окружала его толпа выживших. Он низко кланялся обществу и вопрошал:

— А что, люди добрые, страшно вам было во время поветрия?

— Страшно, мил-человек, как же не страшно! Отныне всякая душа в страхе живет: а ну как повторится?

— Вот, а я что говорил? Так теперь, страху-то натерпевшись, желаете вовсе избавиться от всякой хвори?

— Желаем, желаем!

— Чем же вы готовы пожертвовать во избавление от болезней?

— Да мы уж всем жертвовали чурбанам да кумирам! Коней резали, баранов, даже людей некоторых для хорошего дела не пожалели.

— Эх, не тем вы жертвовали! А, к примеру, землей да волей могли бы поступиться?

— На ухо бы они нужны кому были, твои земля да воля, когда Костлявая обнаглела и залютовала, словно варяг, мухоморов обожравшийся!

— Стало быть, согласны?

— С чем согласны-то?

— Да с тем, чтобы вам не страдать, а я один за всех вас болел, мучился, страдал, хворал, недуговал, здоровьишком скупался, терпел икоту, ломоту, дремоту, зевоту, чихоту, посикоту, дристопал и запор, огонь летучий, лишай стригучий, беременность внематочную, стул жидкий, шанкр твердый, ночницу и полуночницу, грыжу и колотье, жабу и чемер, рожу и язву, чесотку и коросту, утин и килу, уроки и призеры?

— Да ведь нам тебя жалко станет, мил-человек!

— Не жалейте меня: я за народ пострадать желаю!

— Ну, разве что сам желаешь… А так мы согласны, бери нашу землю заодно с волей, когда на такие телесные муки идешь!

— Клянетесь в том крепким зароком на огонь, на ветер, на землю, на воду?

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Так или примерно так шло дело повсюду. После того как была принесена крепкая клятва, люди считались крепостными, а болельщик-болярин немедленно хватался со стоном за бок либо за щеку и указывал выстроить для него на отшибе, на видном месте, особый больничный терем. Вокруг терема ставилась прочная ограда, набиралась стража, чтобы никто не мог побеспокоить больного. Полагались также болярину слуги, сиделки, братья и сестры милосердия да еще и пригожие девки, ибо многие болезни исцеляются только телесным теплом.

Давно замечено, что после убийственных моровых поветрий народ начинает с неизъяснимой силой плодиться; а там, где торжествует деторождение, всякие хвори надолго отступают. Да и выживают после поветрий самые молодые и здоровые.

— Смотри-ка — с болярином и вправду жить здоровее! Ладно уж, потрудимся, заработаем ему на лекарства!

— Все равно больному и золотая кровать не в радость, и мед горек…

— Воистину — нищий болезни ищет, а к богатому они сами идут!

Завелись у боляр и управляющие, называемые фершалами. Фершал собирал по дворам положенную долю зерна, снеди, меда, воска, пеньки конопляной и прочего наработанного добра, вез на ярмарку и продавал. Мужички позажиточней тоже ездили на ярмарки и хвастались там друг перед другом, у кого болярин сильнее за народ страдает:

— У нашего-то болезного опять всю простату раздуло — с кулак будет!

— А у нашего пульс нитевидный, дыхание Чейн-Стоксово, да еще и лишай всего как есть опоясал!

— Нашего же родимец бьет, кондратий обнимает, кровяной резус в отрицаловку пошел…

— Как же они за нас, дураков сиволапых, муку такую терпят?

— На то они и боляре…

Много новых для себя лекарских слов узнали посконичи, а некоторые из них, вроде тромбофлебита да ибупрофена, даже приспособили под дополнительные ругательства — не пропадать же добру!

Подкопив деньжат, страдающий болярин с оханьем и кряхтеньем великим отправлялся в Столенград, радовал князя кучей монет и получал взамен грамоту, навеки подтверждавшую его права.

Тогдашний посконский князь подумал-подумал да и решил, что так и жить удобней, и богатство прибавляется, и порядку больше. Боляр, правда, близко к себе не подпускал, страшась заразиться.

Потом-то он, конечно, спохватился, но к тому времени страждущие и немощные боляре успели набрать великую силу и стали в Посконии главными.

Одевались боляре не как все люди.

Голова у каждого под теплой шапкой была закутана в платок из дорогой ткани, а другим таким же платком перевязывали ему распухшую от свинки либо от зуба щеку.

Левая рука страдальца обычно завернута была в лубок из листового серебра и поддерживалась золотой нагрудной цепью. Подмышкой у него торчал здоровенный, усыпанный самоцветами золотой жезл, называемый градусником. Градусник вместе с многочисленными недугами передавался от отца к сыну и являлся символом болярской власти.

Шею болярина окружал толстый парчовый воротник, чтобы голова не клонилась и поврежденные позвонки не тревожились.

Правая нога, как правило, тоже поражена была недугом. Поэтому каблук на правом сафьянном сапоге делали высокий и толстый. Когда болярин вдруг да хотел пройтись пешком, ему приходилось ковылять, опираясь на костыли из красного дерева, покрытые искусным узором. Люди, видя это зрелище, преисполнялись великой жалости к своему несчастному хозяину, устыжались собственного нахального здоровья; и начинали трудиться еще добросовестнее.

Но боляре, снисходившие до посещения своих деревень, пешком не передвигались: тех, что победнее, носили на носилках два здоровенных брата ми лосердия, а богатых катали на особом стуле с колесиками.

Справа от хворого господина стоял верный фершал, прижимая к груди хрустальный сосуд, нареченный из-за сходства с известной птицей «лебедем».

Слева воздвигался детина-кровопускатель с преострым ножом, но кровь он обычно отворял не хозяину, а тому, кто осмеливался с болярином спорить.

Позади кресла сидел, скрючившись, дворовый нытик — как правило, смышленый мальчонка. Он должен был вместо хозяина жалобно стонать, причитать и прощаться с белым светом, покуда болярин вел деловую беседу.

Мужику, повстречавшему болярина, полагалось низко-низко поклониться и вежливо вопросить: «На что жалуемся, больной?» Если болярин пребывал в благорасположении духа, он подробно перечислял свои болячки, способы их врачевания и достижения лекарей. Прощаясь с господином, следовало пожелать ему чирей на плечо, почечуй в анамнез и кончик в зубы.

Первое время все так и шло, но постепенно люди стали замечать, что болезней у них отнюдь не убавилось. Люди в недоумении шли к болярину за объяснениями, и объяснения эти получали:

— Э-эх, темные, неразвитые! Вас много, а я один. Но большая-то часть хвороб все равно на мне остается! Да кабы не я, вы бы все уже давным-давно передохли! А иноземные лекарства, между прочим, дорожают!

— Это так, — соглашались люди и возвращались к сохе, к наковальне, к стаду.

В те же времена возник достойный подражания обычай — хвалить сено в стогу, а болярина — в гробу.

Хвори и болячки нимало не мешали болярам охотиться (лекарь прописал прогулки на воздухе), пировать (лекарь прописал усиленное питание), портить деревенских девок (лекарь сказал, что смертельно больных всегда на ласку тянет).

Болярское житье сильно понравилось городским проходимцам из Столенграда. Поскольку все большие деревни и богатые местности были уже заняты болярами, проходимцы рассыпались по всей Посконии, навязывая свои услуги в бедных поселениях на худородных землях.

— Мы, конечно, не боляре, — говорили они мужикам. — Болеть как следует за вас не сдюжим, а вот прихварывать и даже совсем хворать — с этим как-нибудь справимся. Хвороб у вас убавится вполовину, не меньше!

От дурного питания народ на худородных землях и сам был слегка дурной, оттого проходимцы там и были признаны. Только звали их уже не болярами, а хворянами.

Хворяне назначили старост, обложили мужиков оброком и снова вернулись в столицу, поближе ко княжескому двору. Там они, в свою очередь, поделились на крупное и мелкое хворянство.

Хворянский градусник был победней болярского, и носили его не под мышкой, а на поясе, словно меч. Хворяне побойчей даже устраивали поединки на градусниках. Некоторые так в этом деле натаскались, что записывались в дружину, дабы прибавить к скудному оброку княжеское жалованье.

Вот такой порядок был установлен в Посконии, а менять порядки никто не любит: вдруг станет еще хуже? Да ведь боляр с хворянами и настоящие болезни с хворобами не обходили, и на погост их носили, как всяких прочих.

К тому времени, как появиться бонжурским гостям на посконской земле, всем уже все стало ясно: боляре и хворяне делали вид, что страдают за народ, а народ делал вид, что верит в это.

Таков был неписаный общественный договор.

На счастье Посконии, в течение долгих лет никто не посягал на беспредельные ее пределы: степные орды откочевали пытать счастья в Чайной Стране и, как водится, застряли там надолго, перенимая нравы и обычаи побежденных, а державы Заката терзали друг дружку в малых и больших войнах.

В сборниках самых старинных карт, чертежей земных сразу за Уклониной помещалось пустое место — никаких тебе гор и лесов, рек и озер. Вместо них обычно красовалась надпись: