Татьяна Устименко - Эра зла Страница 7

— Януш, друг мой, сколько лет мы с тобой не виделись! — импульсивно воскликнул он, слегка постанывая от ответного воздействия сильных дланей дюжего поляка. — Что нового случилось в твоей жизни?

— Наша жизнь сама по себе не более чем витиеватая череда непредсказуемых случайностей! — философски отшутился отец Мареше. — Поэтому ничего нового в ней уже не случится.

Трио кардиналов восторженно зааплодировало, восхищаясь всем известной, избитой истиной, высказанной столь легко и непринужденно.

— Ах, ты, как всегда, прав! — подхватил Бонифаций, впав в лиризм. — Ты ничуть не изменился со времен нашей молодости…

— А зачем мне меняться? Я по-прежнему нахожу жизнь не чем иным, как экстравагантной фикцией! Как же можно не восхищаться всеми этими современными теологами и метафизиками, этими умозрительными искателями невидимого, создающими стройную систему абстрактного мышления, все дальше отодвигающую от людей границы восприятия непознанного! Насколько мрачным и плоским стало бы без них наше существование! Их юмор бесподобен, — убедительно добавил иезуит, приводя в испуг косно мыслящих кардиналов, не привычных к столь новаторским мыслям, — они отринули Бога, но при этом все так же продолжают его искать!

— Подвергаешь религию остракизму, не хочешь сойти за легковерного? — улыбаясь, заметил понтифик.

— А ты? Какая у тебя вера? Будем честны: мы убеждены только в том, что существует реально, да и то у нас частенько возникает вопрос: а не сон ли это? В любом случае лет через двадцать мы канем в вечность. Что тогда станет со Вселенной? Для одних она еще останется видимой, но ненадолго. Они же, в свою очередь, тоже исчезнут. То, что мы называем реальностью, есть лишь преходящее отображение, которое мы передаем друг другу телесно или через наши работы. И ничего больше.

— Слишком уж ты умен, но недостаточно чувствителен. Я хочу сказать, недостаточно близок к вещам и людям. Они для тебя уравнения, требующие решения! — Бонифаций рассмеялся от всей души, ибо только закадычному другу Мареше позволялось разговаривать так вольнодумно. Еще обучаясь в церковном лицее, они тратили свой досуг на подобные схоластические беседы, тогда как другие мальчишки беззаботно играли в мяч, не задумываясь о смысле бытия. Но не лучше ли было и им гонять мячик, а не погружаться в тайны божьего и человеческого миров? Тогда глядишь, ничего бы и не произошло…

Между тем отец Мареше попробовал опуститься в предложенное ему кресло, но так и не смог в него втиснуться, и, немного подумав, просто выломал обе ручки старинного предмета мебели, в коем подремывали многие столпы святой католической церкви. Кардиналы возмущенно охнули на три голоса, а папа только фыркнул, потешаясь проделками друга и его непосредственностью. Но на этом иезуит не угомонился, ибо здесь его раздражало все, конечно, кроме папы Бонифация, а особого его недовольства удостоился хваленый «Ферне Бранка», который иезуит считал пригодным лишь для чистки медных изделий. Придирчивый поляк, брезгливо подняв стакан с ликером, вылил его содержимое в стоящий рядом горшок с завядшим дельфиниумом, после чего налил себе виски двадцатилетней выдержки из предусмотрительно наполненного набалдашника своей трости.

Брови едва успокоившихся кардиналов вновь поползли вверх — на их глазах творилось сущее святотатство.

— Привез? — обеспокоенно спросил Бонифаций, ерзая на подушке.

Иезуит молча кивнул.

— То самое? — нетерпеливо уточнил папа.

Ответом ему стал второй кивок.

— Уверен? — Огромное волнение святейшего выдавали мелко подергивающиеся кончики его пальцев.

Отец Мареше хитро прищурился и достал из внутреннего кармана своей рясы портсигар, сразу обеспокоив этим присутствующих в комнате кардиналов, подумавших, до какой же степени порока можно дойти, чтобы травить себя подобной омерзительной смесью с запахом горелого кофе, ладана и нефти? Он прикурил сигарету и весомо произнес:

— А ты тоже ничуть не изменился. Все так же прощаешь мне мои греховные привычки и вольнодумство. Зря, друг мой, ты не стал похож на одного из этих напыщенных святош, потому как тогда ты бы точно не встрял во все эти неприятности, о коих писал мне в письме, умоляя разыскать в Кракове свиток с призывающей архангелов молитвой!

Бонифаций покаянно кивнул, смиренно выслушивая резонные упреки друга и не находя ни слова в свое оправдание.

— Свиток хранился именно там, где я и указал? — лишь судорожно сглотнул он.

Отец Мареше ответил еще одним красноречивым кивком:

— Ты узнал о нем из манускрипта, переданного тебе покойным Гонтором де Пюи?

— «Requiescat in расе!»[8] — благочестиво откликнулся папа.

Кардиналы, не посвященные в тайну существования «Книги крови», лишь недоуменно хлопали ресницами, полностью утратив нить разговора.

— Ты не ошибся, кто-то из твоих предков упрятал текст молитвы в резной деревянный алтарь, украшающий наш главный краковский собор — Мариацкий костел. Мне стоило немалого труда незаметно извлечь его оттуда и привезти сюда, к тебе. Но спешка никогда никому еще не пошла на пользу, а посему мне не терпится вернуться домой и продолжить поиски остальных предметов из «Божьего Завета»…

— Теперь-то архангелы точно услышат наш призыв и придут к нам на помощь! — Папа благоговейно сложил ладони, по его впалым щекам катились слезы облегчения.

Наивный викарий, из всей загадочной беседы понявший лишь два слова: «помощь» и «архангелы», — просиял широкой улыбкой.

— Господи Иисусе! — благодарно вздохнул нунций и перекрестился.

— Как можно поверить в то, что настолько важный документ хранился в каком-то задрипанном Кракове, оставаясь неизвестным великому Риму? — возмущенно возопил самоуверенный кардинал ди Серето. — Вы лгун и интриган, отец Мареше. Вы еретик! Я вас обличаю! Ваша информация не выдерживает никакой критики! Как это у вас, у поляков, говорится: «Уписаться со смеху можно»?

Иезуит тонко улыбнулся. Он вскочил с живостью, которую трудно было ожидать от столь грузного человека, и менторски наставил свой толстый палец на папского префекта:

— Пусть я давно погряз в безверии и цинизме, но у меня еще сохранилась совесть. Но вот есть ли она у вас? Ничто не ново в этом лицемерном мире, я могу рассказать о некоем довольно известном человеке, так же обвиненном в ереси и изгнанном из семинарии.

— Вы говорите о Копернике? — вопросительно изогнул бровь нунций.

Отец Мареше одарил неуча снисходительным взглядом:

— Я говорю о знаменитом Джованни Джакомо Казанове, в 1774 году исключенном из семинарии Венеции за фразу: «У католических священников самое длинное кадило».

Папа тихонько смеялся, вежливо прикрываясь рукавом.

Кардинал ди Серето панически отшатнулся на спинку кресла, задыхаясь от злобного негодования и чувствуя, как сильно он проигрывает в остроумии и находчивости этому наглому пришлому безбожнику.

— Тише, — умиротворяюще взмахнул ладонями папа, — не нужно ссориться. До склок ли нам теперь? Януш, друг мой, ты точно уверен в подлинности свитка?

Иезуит зашарил у себя на груди и извлек мешочек, подвешенный на его толстой шее, а затем вытряхнул на ладони Бонифация потемневший от старости пергаментный свиток. Понтифик помянул Господа и развернул документ. Пару долгих минут они внимательно изучали написанный на пергаменте текст…

— Довольно любопытная молитва, — заметил Бонифаций.

— Апокриф, — уточнил иезуит.

— Какой эпохи, по твоему мнению?

— Конец XIV или начало XV века.

— Откуда?

— Венеция, однозначно. На пергаменте присутствует характерный тисненый орнамент — якорь в кружочке и виньетка над ним. Итальянские дубильщики кож использовали его с XV века, никак не раньше. В 1388 году его можно было встретить в Мантуе, в 1391-м — в Вероне, в 1409-м — в Венеции, в 1420-м — в Падуе. Кроме того, в тексте церковная латынь перемешана с типично венецианскими словами: «disnare» — есть, «sentare» — садиться, «scampare» — убегать, «folio» — сын, плюс специфическое написание некоторых слов, включающих в себя «lg», такое, чтобы выделить звук «1». Я уже изучал подобные тексты, приписываемые Белой конгрегации, к тому же такая орфография вошла в обиход лишь в XIII веке.

— Годы совпадают, — жарким шепотом согласился папа, наклоняясь к уху друга. — Это оно, часть проклятого наследия рода Бафора! Документ из «Божьего Завета».

Отец Мареше вновь кивнул, на сей раз важно и торжествующе.

— Читай, — потребовал он, — разбуди же тех, кто и так уже спит слишком долго!

Папа встал с кресла, приосанился, вдохнул полной грудью и начал произносить слова найденной молитвы, выговаривая их торжественно и призывно.

В потолке комнаты прорезалось светящееся окно, из которого кубарем вывалились три крылатые мужские фигуры. Зависнув в полуметре над полом, они лениво взмахивали белыми крыльями, звучно зевая и потирая заспанные глаза.