Кир Булычев - Осечка-67 Страница 8

Грушев наклонился над бортом и сделал вид, что опускает в воду веревку. Он не знал, каким бывает лот, но вернее всего — это и есть веревка. Серые волны плескались у самой руки. Над Ленинградом поднималось дождливое утро — седьмого ноября 1967 года.

— Ну, хватит, что ли?

— Хватит, — согласился Грушев. Его вдруг охватило разочарование. Главная часть роли была уже сыграна. В дальнейших событиях ему отводилась подчиненная роль. Для Грушева праздник кончился. Но секретарь райкома умел держать себя в руках.

— Заворачивай, — сказал он. — Пошли к Зимнему.

Через пять минут шлюпка причалила к борту. Машины крейсера заурчали, и он двинулся вверх по реке. Еще через пять-десять метров он сел на мель.

10

Заседание Временного правительства прервалось под утро. Керенский снял парик и вышел в коридор, вытирая им лоб. Свет юпитеров в зале заседаний был неприятен не только яркостью, но и тем, что превращал зал в баню.

Министры поспешили вниз, в буфет, операторы выключили свет и отвезли камеры по углам, а затем отправились по домам.

Керенский нашел Зосю дремлющей на диванчике. Во сне Зося показалась премьеру совсем девочкой, тоненькой и беззащитной. И черная куртка с черепом и костями на рукаве только подчеркивала ее беззащитность. Керенский надел парик и, нагнувшись, тихо и нежно поцеловал Зосю в лоб.

Зося почувствовала прикосновение запекшихся после долгих речей губ и открыла глаза. Глаза ее в полутьме были почти черными и совершенно бездонными.

— Это ты, Саша? — спросила она тихо и чуть хрипловато.

Керенский чуть было не возразил, но тут же вспомнил, что он не Яманидзе и не Нодар. Он — Александр.

— Ты так красиво спала, — сказал Керенский.

— Ой, не говори чепухи. Я страшная, как собака. Керенский присел рядом на диванчик.

— Не вставай, — сказал он. — Еще есть время. Утро не наступило.

— Да, ты слышал? — спросила Зося, чуть отодвигаясь от Нодара. — Оказывается, в самом деле Эрмитажу грозит опасность.

— Колобок докладывал об обстановке на совете министров, — сказал Керенский. — Ничего страшного. Мы созвонились со Смольным — во всех наступающих частях будет проведен инструктаж. Очевидно, кое-кто без злого умысла слишком буквально понял свою задачу.

— Значит, ты полагаешь, ничего страшного?

— Самое страшное, — сказал Керенский, наклонившись к самой щеке Зоси, — самое страшное, что через час-два нам надо будет уже быть на своих местах, а что дальше… никто не знает.

Щека Зоси была горячей и мягкой со сна. Даже в полутьме Керенскому были видны отпечатки грубой ткани дивана — красная сетка на щеке. Керенский наклонился еще ближе к щеке, и губы его легли на кожу Зоси так мягко и естественно, что Зося не смогла, да и не догадалась отодвинуться. Керенский повернул голову Зоси к себе так, что губы его оказались против ее губ, но в последний момент Зося успела чуть отодвинуть их в сторону, и Керенский поцеловал ее в глаз, запутался губами в распустившихся волосах, и Зося, окончательно проснувшись, зашептала быстро и сбивчиво:

— Ты с ума сошел, уйди, а то я позову кого-ни-будь…уйди…

Губы Керенского наконец встретились с ее губами, какие-то секунды Зося еще крепко сжимала зубы, но вдруг, помимо ее воли, она сдалась, сдалась как-то сразу, она не укрывалась больше от его поцелуев, ей хотелось только, чтобы тот не отпускал ее и чтобы он не подумал уйти. Зося крепко прижала его к себе, и сквозь английское сукно защитного френча премьера Временного правительства она почувствовала тепло его спины, и широко открытый рот ее стал мягким и влажным.

Она еще успела шепнуть «не надо», но так тихо, что Керенский скорее мог понять совсем обратное, но в этот момент он вдруг поднял голову и, не отнимая руки от ее груди, сказал:

— Нам надо уйти отсюда. Здесь кто-нибудь может пройти.

Зося вскочила и застегнула черную кожаную куртку.

— Мы сумасшедшие, — сказала она. — Мы же только что познакомились и совсем не знаем друг друга.

— А разве надо знать? — спросил Керенский и, наклонившись, поцеловал ее уверенно и сильно. Именно так, как Зося этого хотела.

Они долго плутали по полуосвещенным коридорам, минуя спящих на раскладушках юнкеров и редких часовых, клевавших носом на перекрестках коридоров.

— Ты лучше знаешь эти места, — сказал Керенский. — Ты же здесь работаешь.

— Направо, сейчас направо, — ответила Зося, и ей стало стыдно, что она ведет по Эрмитажу чужого человека. Ведь она всегда была верна мужу. Она вдруг захотела сказать об этом Керенскому, может быть, для того, чтобы он оценил ее жертву, но она подумала, что Керенский отделается ничего не значащим междометием и будет еще хуже.

Перед кабинетом Антипенко Зося остановилась. Поняв, что ей не хочется самой предпринимать никаких действий, Керенский осторожно приоткрыл дверь. Дверь вела в предбанник к секретарше Антипенки, Раисе Семеновне, которая сейчас находилась внизу, с другими женщинами ударного батальона. Клеенчатая дверь в кабинет Антипенки была заперта.

Керенский подошел к старинному кожаному дивану для посетителей и сел. Снял парик. Зося отошла к окну и посмотрела вниз, на площадь, где в рассветном тумане бродили часовые Красной гвардии.

— Иди ко мне, — позвал Керенский.

— Сейчас, — сказала Зося, но не двинулась с места. Керенский встал и, подойдя сзади, обнял ее.

— Я хочу быть с тобой, — сказал он.

— Пойми, я никогда раньше… Нет, — сказала она твердо. — Нет, если это и случится, то не здесь и не сейчас.

— Именно здесь и сейчас. В ночь перед революцией. В Зимнем. И помни, кто я!

— Я не могу этого помнить. Я не знаю, кто ты. То ли последний премьер России по имени Керенский, то ли Саша, то ли актер Нодар Яманидзе. А может быть, ты мне приснился?

Зося улыбнулась. Она повернула голову к Керенскому, и на мгновение упавший в окно свет прожектора очертил

золотым контуром ее четкий профиль, длинную шею и светлые коротко подстриженные волосы.

— Я никто, — ответил Керенский. — Я приснился тебе. И пусть это будет лучшая ночь в моей жизни. И в твоей.

Зося серьезно посмотрела ему в глаза, пытаясь увидеть в них нечто, неизвестное даже ей самой, но очень нужное, и так и не поняв, нашла или нет, закрыла глаза, чтобы в тот же момент почувствовать на веках его губы.

Керенский отвел ее к дивану.

— Садись, — сказал он, и она послушно села, не открывая глаз. Она знала, что больше не принадлежит себе, а принадлежит тому человеку, который сегодня ночью первый и последний раз в жизни управляет судьбами великой страны. И хоть ладони ее встретили не ежик волос, а курчавые тугие завитки…

В этот момент Антипенко проснулся, зашевелился спросонья на составленных у него в кабинете креслах и громко выругался.

Он поднялся, опрокинул стул, уронил на пол чернильницу и в кромешной тьме принялся искать выход из тюрьмы, в которую его засадил коварный алкоголик Извицкий.

Он не знал, что грохот упавшего стула заставил любовников в предбаннике отпрянуть друг от друга, не знал и того, что этим спугнул затаившегося в углу лазутчика красных, не знал, что разбудил этим грохотом караул у баррикад, не знал, что разбуженный караул у баррикад бросился к пулемету, не знал, что дежурный юнкер кандидат искусствоведения Извицкий решил, что началось, и пустил в воздух красную ракету, не знал, что, увидев ракету, пришли в движение цепи красногвардейцев, скапливаясь перед чугунной решеткой ворот арки Генерального штаба, не знал, что в ответ на красную ракету Извицкого взвилась такая же над Петропавловской крепостью и комендант ее, у которого остановились часы, решил, что восстание началось, и потому приказал пушке с Петропавловки дать сигнальный выстрел, не знал, что уже через минуту сидевший в полудреме у полевого телефона режиссер Ленинградского телевидения приказал включить все камеры, не знал, что еще через минуту телефон зазвонил в сонном здании Смольного, который не был еще готов к восстанию, не знал, что Свердлов приказал Подвойскому срочно мчаться на площадь и остановить этих идиотов, не знал, что этим начал Великую Октябрьскую революцию. На три часа раньше установленного срока.

11

— «Аврора»? «Аврора»! «Аврора»! — надрывался телефонист. — Не отвечает, Яков Михайлович, — сказал он, оборачиваясь к Свердлову.

— Странно, — сказал Свердлов. — Они должны быть уже на месте. Что бы могло приключиться?

— Подвойский на проводе, — крикнул другой телефонист.

— Ну-ка, дай трубку, — сказал Свердлов. — И скажи кому-нибудь принести черного кофе. Покрепче. Подвойский? Ну что там у тебя? Уже пошли? Как так не остановить? Да ты понимаешь, что «Аврора» еще не стрельнула? Ты понимаешь, чем это для тебя пахнет? Как минимум бюро обкома. Ладно, действуй. «Аврору» беру на себя.

Свердлов прошел к двери в другую комнату Смольного. В коридоре, в котором не успели сменить светильники на более старые, озаренные холодным светом люминесцентных ламп, стояли и сидели крестьяне, матросы и солдаты, в основном делегаты съезда, который должен был открыться вечером. Они ждали Ленина.