Василий Гавриленко - Должность (с аудиокнигой) Страница 8

Я стал примой, но, к удивлению моему, счастья это мне не доставило. Любовница отнимала у меня всю зарплату до копейки и — стыдно признаться — поколачивала.

Были моменты, когда я на полном серьезе подумывал убить ее и спрятать труп в подвале и, видит Бог, это был бы не худший вариант.

Она называла меня «Серёжик», немилосердно растягивая букву «ё», не стеснялась всюду демонстрировать наши отношения, игриво шлепала меня по попе на людях. Как же я ненавидел ее и проклинал тот день, когда связался с ней! Но внешне моя ненависть никак не проявлялась: и дома, и на работе я неизменно называл ее «Адочка Серапионовна», целовал в соленую щеку и безропотно отдавал зарплату. О, жадная тварь, — куда ей столько?

— Пожалуйста, Адочка Серапионовна, дорогая, — говорил я, мило улыбаясь, и протягивал ей смятые банкноты.

Между тем так долго продолжаться не могло — я был еще достаточно молод, молодость лихорадочно искала выхода и нашла его в объятиях Машки.

Машка была единственной в пуританском Ж… гулящей женщиной, и ее появление вызвало целую бурю среди ханжески настроенных обывателей: на центральной площади даже прошел митинг под лозунгом «Долой позорное явление — проституцию!». «Позорное явление» тем временем принимало у себя на квартире не кого-нибудь, а самого мэра города. Постепенно буря в городе сменилась бурей в стакане воды, а вскоре, ж…вцы даже стали кичиться наличием в родном Ж… представительницы первой древнейшей — это делало их болото чем-то похожим на столицу.

Но в отношениях Машки и меня была странность, поверить в которую почти невозможно. Еще бы, в наш-то век, век бумажно-каменный, где бумажные мысли и каменные сердца… Да, — Машка любила меня бесплатно. Именно поэтому она — единственный человек, при воспоминании о котором мне становится больно даже во дворце.

Глава пятая

Поэзия и проза

Это был невзрачный, плохо освещенный зал. Мимо нас бродили призраки: сомнамбулически — инертные юноши и лихорадочно — игривые старики; девицы, похожие на выловленных из океанских глубин придонных рыб, плоские и прозрачно-бледные; старухи с будто нарисованными лицами. Отчего-то меня не покидало ощущение: я нахожусь на кладбище и, кажется, даже чую тленный дух.

Время от времени какой-нибудь призрак подходил к нам и говорил, искательно улыбаясь, преимущественно Олегу Власычу:

— Нельзя ли выделить средства, так как… Не получиться ли так, что… Не стоит ли заранее обеспокоиться тем, что…

Олег Власыч брал за пуговицу, успокаивал, а в конце непременно добавлял:

— Естественно, если победит…

Тут он совершенно неповторимо кидал на меня свои глаза — ракушки, и я спешил стряхнуть их с костюма.

Вспомнился и краткий разговор Олега Власыча с Семеном Никитичем по дороге сюда.

— На хрена мы тратим деньги на этих импотентов? — сердито говорил Семен Никитич, глядя в окно на пузырящиеся лужи.

— Дань традиции, — вздыхал Олег Власыч, — Редко кто начинал, не подкупив интеллигузию… Тем паче, что сейчас это — сущие копейки.

Я, по обыкновению своему, ничего не понимая, сидел между ними и глядел на волосатый загривок шофера.

— Начинается, — Олег Власыч дернул меня за рукав.

На сцене был установлен микрофон, два сомнамбулических юноши прилаживали рядом с ним стойку со стаканами, надо полагать, воды. В президиуме сидели три седобородых старца и с ними вместе — то ли молодой, то ли еще более древний.

Призраки расселись в зале.

Член президиума неопределенного возраста поднялся:

— Приветствую, коллеги! Сегодня, как вы все уже знаете, у нас в гостях в полном составе предвыборный штаб Антушкина Сергея Леопольдовича. Попросим Сергея Леопольдовича!

Я, должно быть, задумался и очнулся только, когда Семен Никитич пребольно ударил меня в икру носком блестящего итальянского ботинка.

Вскочив, я поплелся на сцену.

— Уважаемые … нет, дорогие служители муз, — начал я, с ненавистью глядя в зал, — Кто-то из великих назвал вас «умом, совестью и честью нации», но я от себя добавил бы еще и «непорочность» нации. При всеобщей коррупции, двурушничестве и стяжательстве вы, непорочно и славно несущие знамя нашей литературы, сохраняете то единственно святое, что завещали нам наши предки.

Понимаю — и, поверьте, сердце мое обливается кровью — ваше нынешнее бедственное положение. При Кизлякове были отменены все льготы и субсидии, которые вы получали за свой честный и важный для государства труд, пылящийся ныне в библиотеках. Если же придет Алильханов, который, кстати, является резидентом ЦРУ и Моссада, что доказано, — ваша жизнь станет и вовсе невыносимой. Он — это достоверно известно — поклонник низкопробных детективов Аглаи Пупцовой…

В зале раздался недовольный гул и крики:

«Пупцова — графоманка!», «Антушкин, мы с тобой!».

— Но кто, спросите вы, поможет вам? — продолжал я, все больше проникаясь речью и загораясь, — Ответ очевиден — молодой, энергичный, любящий роман Горького «Мать» и романы Чревоугодникова «БАМ — это моя «Волга» и «Мы свой, мы новый дом построим». Ответ очевиден — думающий, цельный, волевой человек. Такой, как я.

Я, Антушкин Сергей Леопольдович, не дам уничтожить то, что еще не уничтожено и помогу вам написать разумное, доброе, вечное. Я — ваш кандидат!

Последнюю фразу я прокричал, чувствуя в груди прилив молодой силы. Нет, братцы, мне все больше нравится моя работа!

И аплодисменты, последовавшие после, и приветственные крики я принял как должное. Но, когда сел на свое место рядом с Семеном Никитичем, меня несколько расхолодил его взгляд: похоже, он не особо приветствовал чрезмерную самостоятельность.

Между тем из президиума объявили о выступлении поэта Булиманского. «Возвращенец», — прошептал мне на ухо Семен Никитич, с презрением глядя на Булиманского. Поэт был невысокий, плотный и лоснящийся.

Он, словно мячик, припрыгал к микрофону:

«Эмигрантам девяностых»

 Я помню, стоял на Бродвее, Вдруг вижу: тоже стоит —Виталик Козлов, а на шееРекламный плакатик висит.

«Виталя, здорово, братишка!»— Кричу я в гремучий Бродвей.А он извернулся, как мышка,И — шнырь в подворотню скорей.

Чего он — как будто я леший?Я даже немного опешил,Согнувшись, пошел на Гудзон,Вдруг вижу — Володька Фрезон.

Мы с ним много раз были биты,А ныне, май фрэнд, присмотрись,Идет не еврейчик забитый,А штатовский капиталист.

Секьюрити зыркают жадно:До «Бентли» опасностей — рок!И стало мне что-то прохладно,И вдруг развязался шнурок…

Аплодировали жидко, сомнамбулические юноши и плоскодонные девицы даже посвистели. Похоже, «возвращенца» не сильно жаловали. А мне, как ни странно, стихотворение понравилось — было в нем что-тоо нас, однако, видя, что никто не смеется, я тоже сдержался.

Следом читал Грыгин.

«Русофоб», — навесил ярлык Семен Никитич, и я поглядел на Грыгина с ненавистью.

«Ветеранам информационной войны»

Восьмого августа война гнездо свила.Ее не ждали мы. В патриотическом экстазе,Мы собрались, и, взяв свои тела,Пошли мочить Соокашвили в унитазе.

И было всяко — Би-Би-Си с утра,Американцы нас пугали слишком.Но с помощью Толстого свет-Петра,Мы сладили с грузином с этим, с Мишкой!

Как ни странно, русофоба проводили овацией, он долго раскланивался, жал руки старичкам из президиума.

— Прыковский, прошу!

«Это просто бездарь», — шепнул мне на ухо Семен Никитич.

Прыковский был странный тип — худющий, в застиранном свитере с высоким горлом, скрюченный, словно вопрос и притом немилосердно заикался. Я с трудом уловил смысл его длинного и путаного творения:

«Бескорыстным» друзьям Фиделя»

Глаза Фиделя старчески бледны,Он прикрывает их своей рукой,И грустно смотрит, и ему видны,Те, кто давно нашли в земле покой.

Фидель, Фидель, а помнишь, мы с тобойВ Узбекистане кушали шашлык.И ты рассказывал с улыбочкой такой,Какой шершавый был у Брежнева язык?

Да все прошло — осталась боль в плече,Страною правит младший брат Рауль.А ты один, и вспоминаешь Че,Как вместе удирали вы от пуль.

Держись, мой друг, держись, мой командор!Негаданно нахлынет дружбы вал.Вот только, слушай, есть один укор:Зачем ты наше маслице сожрал?

Аплодисментов не было. Кто-то крикнул: «Кышь со сцены, Прыковский! Крохобор!». Поэт скоренько ретировался, не дожидаясь тухлых яиц и гнилых помидоров.