Владислав Отрошенко - Наряд Мнемозины Страница 8

— О снах, — сказал эквилибрист. Его лебедь в отличие от кавалерского выделывал, точно обученная цирковая лошадь, различные фигуры: раскачивался, кружился, плыл то боком, то задом, иногда перепархивал через фонтанчик.

— Нет, еще раньше, Тимоша. До того, как ты задремал.

— Вы обещали вернуть мне пуговицы и деньги.

— Да... Если ты согласишься оказать мне одну услугу, — Кавалер, не останавливая лебедя, нагнулся, запустил руку в бассейнчик и вытащил из воды арбалет. — Нравится? — спросил он, вытирая скомканным колпачком узкий приклад с перламутровой инкрустацией. — Красивая вещь, не правда ли?

Эквилибрист промолчал.

— Застрелишь Демиурга Александровича и Аделаиду Ивановну.

Эквилибрист и на сей раз ничего не ответил: он никак не мог справиться со своим лебедем, которому вздумалось покружиться прямо под струйками, — он дергал его за уздечку, хлестал мокрым колпачком по шее, сбил султан и, наконец, в отчаянии оторвал ему голову: из шеи брызнули, разлетаясь в разные стороны, вибрирующие пружинки, шестеренки, никелированные винтики...

— Застрелишь их как-нибудь покрасивее, — продолжал кавалер, не обращая внимания на промокшего с ног до головы эквилибриста, — на скалах, на древних замшелых камнях, у моря!.. У-ах, хорошо! Они ведь не настоящие, Тимоша! Они выдуманные, и кровь не брызнет из их сердец! Ты только уничтожишь видения — и это будет твой подвиг во имя жизни, во имя любви к настоящему мгновению. Награда — сто тысяч фальшивых удмубов и девять янтарных пуговиц, десятую ты подарил ангелочку, и ее уже не вернуть... Ну и бог с ней! Это все, что останется у нашего мальчика от Чудесной Поездки На Море... Янтарный осколочек с несчастной букашкой! Для Мнемозины этого слишком мало, чтоб воскресить в его сердце Милые Образы. Потому что она, Тимоша, ничтожнейшая из богинь, и пусть наш беспечный шалун — ах, если б ты знал, как я к нему привязался, ты не поверишь, но я его люблю, стервеца, — пусть он сам убедится в этом, не теперь, конечно, но позже, позже, когда уязвленный жаждой воспоминаний, он принесет в ее храм твой драгоценный подарочек — и она ему явит, хе-хе, свою безнадежную немощь.

Обезглавленный лебедь продержался в воде недолго. Растеряв свои механизмы, он задрожал, накренился и стал погружаться на дно. Эквилибрист быстро выдернул ноги из стремян, сбросил отяжелевший от воды пиджак и успел-таки перепрыгнуть в седло к кавалеру. Ухватив его за воротничок стеганого халата, он зашептал сквозь зубы:

— А все ж таки вы ублюдок! Подлый ублюдок! Скотина!.. Вы подсунули мне испорченного лебедя!.. — Он хотел было сказать кавалеру еще что-то — хотел его даже ударить намокшей сигарой в гладкую плешь на затылке, окаймленную седенькой клоунской гривой, но не успел:

— Цоб-цобей!! — закричал золоторунный рыцарь; его лебедь вытянул шею и, легко подняв в воздух двух седоков, помчался по кругу, да так быстро, что брови (были приклеены рыжие) соскользнули со лба кавалера, смытые встречным ветром...

Я вижу, мой ангел, что ты сомневаешься, что он так и сказал кавалеру — «ублюдок»... «скотина»... Мне тоже кажется, что эквилибрист был очень вежливым и даже застенчивым. Он не мог позволить себе столь резких выражений и уж тем более похабных жестов... Впрочем, Мнемозине виднее. Она сидит рядом со мною на стуле, — представляешь, она потребовала, чтобы я нашел себе стульчик пониже, потому что она не может допустить, чтобы кто-нибудь из смертных хоть на минуту возвысился над нею. Глупость, конечно. Надо мною еще два этажа шестнадцатиэтажного дома, по крыше, быть может, ходит антенный мастер, над ним плывут сверкающие самолетики, где-то, в совсем уж незримых высотах, висят, защищенные сгустком земного праха, неунывающие смельчаки... тоже ведь смертные. Но я не стал с нею спорить, ангел, я просто пошел в детскую и принес себе маленький стульчик с овальной дыркой в спинке... да-да, мой ангел, не удивляйся, в моем жилище есть такой стульчик, и у стульчика есть хозяин, и если ты посмотришь на меня как следует с небес, то увидишь на моем лице, и усы «бравадо», о которых ты так мечтал. И я должен сказать тебе вот еще что: ты ошибаешься, ангел, если ты думаешь, что мне удобно сидеть на детском стульчике — чертовски неудобно, я все время бьюсь подбородком о край стола, на предыдущей странице мой ус попал в каретку машинки и накрутился на валик. Много и других неудобств. Вообрази, я не должен вставать в ее присутствии в полный рост, даже чай мне приходится пить, сидя возле стола на корточках. («Господи, как на вокзале!» — сказала однажды жена, заглянув ко мне в комнату.) Словом, черт его знает что! Но ничего не поделаешь. Мнемозина капризна, и лучше ей не перечить. Она смотрит в янтарную пуговицу, время от времени закуривает длинную папироску, иногда засыпает, бесчувственно опуская голову, и ее золоченый рог впивается мне в плечо... Я потихоньку беру из ее ладони янтарную пуговицу и, пока она дремлет, пытаюсь смотреть в нее сам.

Я вижу: по усику шпанской мушки идет штурвальный, размахивая ключиком, к которому прицеплен бульдожик из яшмы, за ним — Аделаида Ивановна, она уже не в фетровой шляпе, а в белом атласном цилиндре с вуалью и розовой лентою-фай из шелка, и юбку она сменила на серенький брючный костюмчик с парчовой жилеткой, следом за ней бежит Уриил, в сиреневых бриджах и в красном камзольчике; виден мне и кавалер Золотого Руна, он одет как обычно: в черный двубортный фрак и в ярко-зеленые брюки, и идет он своею обычной походкой — слегка приседая на тоненьких ножках; его догоняет эквилибрист, кувыркаясь на ходу и жонглируя дудочками, все пуговицы на его пиджаке пришиты, кроме одной, и значит, они договорились, думаю я, значит, он согласился, и мне бы крикнуть штурвальному: «Берегись, Демиург!! Уже натянута тетива арбалета и оперенный кожею дротик ждет встречи с твоим восторженным сердцем!» Но он не услышит меня, он далеко, в мерцающем янтаре, где шпанская мушка никогда не опустит лапку. Кстати, по лапке я вижу, пробирается к усику дрессировщик медведей, он тащит под мышкой дворничиху (ей трудно передвигаться в латах) и кланяется, как заводной, даже коту, который вышел ему навстречу, помахивая хвостом, «Здравствуйте, господин кот!»... Мнемозина просыпается.

— Куда они все идут? — спрашиваю я.

— Дай-ка мне пуговицу — говорит она и приставляет ее, как монокль, к правому глазу. — В ресторанчик... Они ведь не ели ничего с утра, проголодались, бедненькие. — Ее голос звучит ласково, на толстом лице улыбка ликующей нежности. — Посмотри, посмотри, какой красивый ресторанчик!

И я теперь вижу отчетливо: они идут по узкой тропинке к ресторану, выстроенному в виде крепости, с голубыми раздвоенными флажками на зубчатых башнях и с деревянными пушками у входа, где их встречает юный швейцар, одетый в гусарский кивер и доломан; дрессировщик медведей отвечает на его легкий поклон тремя очень низкими и говорит басом: «Доброго здоровьица!» Они идут обедать. Перевал уже позади, и до моря, как утверждает штурвальный, осталось не больше часа езды, — на нашем вишневом автомобиле, ангел...

За обедом кавалер был необычайно учтив и весел. Он не только беспрестанно нахваливал «прелестную парочку» и осушал один за другим бокалы с шампанским («За славного герцога Бургундии и его милейшую супругу Изабеллу Португальскую! То есть за вас, Демиург Александрович, и за Аделаиду Ивановну, ах, вы мои хорошие!»), но и выпив изрядно, отобрал у официанта поднос и принялся сам обслуживать весь экипаж. При этом он, низко склонившись, бегал от кухни к столу, таская разнообразные блюда, и, ловко, расставляя их, выкрикивал на весь зал:

— Смотрите, люди (в ресторане, впрочем, было не так много людей: два пожилых нахмуренных горца в начищенных до блеска хромовых сапогах сидели за столиком у колонны и о чем-то неспешно беседовали, да унылые оркестранты вяло расхаживали по низенькой сцене, передвигая с места на место зачехленные инструменты), сам Арнольд, рыцарь великого ордена, потомок графа Анжуйского, прислуживает этой славной чете! Да-да, прислуживает! И этим счастлив! Потому что нет в целом свете творений более добрых, прекрасных и совершенных, чем они, наши милые голубки! — Говоря эти слова, кавалер почему-то указывал на дворничиху и дрессировщика, которые сидели рядышком и жевали в безмолвном блаженстве, забрало на шлеме дворничихи было приподнято, из-под него видны были замасленные губы и раздутые щеки; она заказывала куриц и ела только ножки, все остальное съедал дрессировщик, который между прочим, тайком под скатертью, поглаживал ее толстую ляжку, одетую в железо. И в другой раз, когда на столе уже стояло кофе и мороженое, кавалер, предложив тост за Уриила, вдруг упал на колени перед дворничихой и, прижимая к груди кулачок, закричал:

— Мой мальчик! Я пью за тебя! Ты настоящий счастливчик! Господь послал тебе такую чудесную мамочку! Я давно обещал стать перед ней на колени — и вот стою!.. А папочка, — кавалер ухватился за красный с узким загнутым носом сапог дрессировщика и стал лобызать его, — герцог! Добрый прекрасный герцог!