Александр Экштейн - Люди полной луны Страница 9

Осмотрев гостиницу, Сергей повернул небольшой винтик сбоку трубки, и весь декоративный лес внутри забора осветился росчерками хорошо продуманной системы защиты. Низкие «травяные» проволочки были протянуты по всему леску с интервалом в шесть-семь метров, а между ними расположился искусно сплетенный стальной «спотыкач». Несколько видеокамер, работающих в агрессивном инфракрасном режиме, пульсировали зелеными точками на стволах деревьев. «Так, так, так… — подумал Сергей. — А за леском минное поле, а в бассейне подводные лодки, а на первом, втором и третьем этажах разместились суперсолдаты «Альфы», «Беты» и «Призраков», и лишь глубоко под землей, в комфортабельном, бронированном чулане, мой драгоценный объект». Самолюбие его было задето. Он уже не столько хотел убить урода, сколько узнать, кто он…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Насмешливость — это одна из разновидностей злобы, а я добр и красив, следовательно, нужно исключить из своего окружения насмешливость. Добро всегда серьезно, неулыбчиво и мрачно. Гимн добра — это похоронный марш Шопена. У меня либидо добра…

Глассик чувствовал, как в нем просыпается чувство, напоминающее вдохновение. Оно стремительными мурашками разбегалось по телу, наполняло сердце и вены блаженной истомой.

Я акцент высшего духа на этой земле, в этом проклятом городе, в этой холодной стране, и я согрею, освящу ее своим присутствием.

Так думал Глассик, стоя перед зеркалом. Он всегда был окружен зеркалами, даже в этой гостинице добавил к трем имеющимся еще четыре… Казалось, что в зеркалах зашифровано какое-то послание лично ему. Глассик поправил галстук и вышел во двор гостиницы. На площадке возле входа уже стояла машина. Шофер отложил газету в сторону и предупредительно открыл заднюю дверцу.

— Благодарю, Тимофеевич, — произнес Глассик и улыбнулся, почувствовав уверенность, превышающую

человеческие возможности. Это означало, что его телохранитель готов сопровождать его за пределами гостиничного бункера. Его не было видно, но Глассик знал, что он уже сосредоточен.

Автомобиль тронулся, и по мере движения черты Глассика смягчались. Исчезли трагические и властные складки возле губ, ушел в глубину блеск глаз, и вместо него из той же глубины выплыли ум и сосредоточенность. Да и сам Глассик куда-то исчез, уступив место Алексею Васильевичу Чебраку, доктору наук генетики и генной инженерии.

Человечество уже сказало достаточно громких слов о науке. В этой громкости преобладают славословия типа О, наука! Хотя, конечно же, — ведь существуют же умные люди! — не обошлось без хулительных слов. Чего стоят одни упреки в сторону науки, дескать, она жестока в своих экспериментах и абсолютно невменяема в устремлениях — как Бог…

Алексей Васильевич Чебрак принадлежал к могучему международному ордену ученых-генетиков. Наука, любое ее направление, может по-настоящему развиваться лишь под определением «международная», все другие деления — русская, немецкая, французская, американская, аргентинская, урюпинская, рязанская — это еще не наука в цельнокупном понимании, а введение в нее. Алексей Васильевич Чебрак, русский, был признан миром генетики гением и поэтому находился под опекой самого мощного силового подразделения России УЖАС — Управление по жизненно актуальным ситуациям, которое, в свою очередь, являлось русским филиалом Мирового охранного агентства гениальных ученых — МОАГУ, финансируемого всеми без исключения странами мира, независимо от строя и идеологий. На счет МОАГУ деньги шли всегда и ото всех вот уже около семидесяти лет. Так что все разделения на разные страны, лагеря, мировоззрения и нации чистейшей воды фикция, анестезия для толпы и национального сознания. Большие Дяди уже давно договорились: мир должен быть единым и устремленным к одной цели — бессмертию. Мир обычных людей, как навоз для роз, служит для кристаллизации из своей среды гениев, а гении; как известно, служат только Большим Дядям и их целям…

Штаб-квартира МОАГУ находилась в горах Тибета, и правительство Китая отлично знало, что МОАГУ, как и швейцарские банки, неприкосновенно в любой ситуации. Наш УЖАС находился в Ясеневе-2, но. в виде самостоятельной, хотя и неизвестной стране, мощной структуры…

Когда УЖАС обнаружил, что Алексей Васильевич Чебрак гений и вместе с тем шизофреник — обычное профессиональное заболевание гениев, как язва желудка у водителей-дальнобойщиков, — то вместо обычной многочисленной охраны было решено не только охранять придурочного ученого, но и следить за тем, чтобы его больные, иногда и жуткие, фантазии воплощались в жизнь, это положительно влияло на качество основной научной работы. Если бы Чикатило был гением в области практической науки, то УЖАС всячески содействовал бы его больным желаниям, и вряд ли бы мы узнали об этом… К счастью, Алексей Васильевич был более приемлем на шизанутом уровне. Его лишь изредка посещал Глассик, с которым он предпочитал общаться один на один. Глассик всегда выходил из какого-либо зеркала, его появление нельзя было предугадать, и входил прямо в Алексея Васильевича, вместе со своими причудами и желаниями…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Глория Ренатовна Выщух вздрогнула и во второй раз. Она боязливо посмотрела на окно, но ничего не увидела. Шестой этаж девятиэтажного дома не располагал к подсматриванию в окно с той стороны, где не было балконов. При росте сто девяносто сантиметров Глория Ренатовна имела пугливую натуру, длинные ноги, живописные ягодицы, пышное и манящее лоно, головокружительную талию и роскошный бюст — захватывающие дух возвышенности упругих, по-девичьи целинных грудей, что само по себе являлось оптическим обманом. Груди Глории Ренатовны уже гладила — и даже мяла — мужская рука. При росте сто девяносто сантиметров весила Глория Ренатовна восемьдесят девять килограммов, и поэтому ее вышеназванные формы были жизнеутверждающими, притягательными и напрочь несопоставимыми с безжизненной «воблистостью» подиумных женщин товарной ориентации, более напоминающих прекрасно упакованные продукты питания, чем то, что называют женщиной.

Глория Ренатовна вздрогнула еще один раз и окончательно проснулась. Она встала с постели и потянулась, подняв руки вверх и слегка выгибаясь, смачно и как-то беззащитно зевая. Во всех этих движениях было столько плоти и грации, что солнце — это оно подсматривало в окно — замерло и навсегда осталось возле окна в спальню Глории Ренатовны, любуясь ее голым и абсолютно индивидуальным телом.

Солнце осталось, но Глория Ренатовна, накинув халат и привлекая к ногам тапочки, ушла. Ей надо было выпить кофе и совершить все остальные наполняющие утро действия. Сына, как всегда, не было дома. Еще вечером он позвонил и сказал, что останется ночевать у друга.

— Надеюсь, сынок, ты не гомик? — спросила у него Глория Ренатовна.

— Нет, что ты, мама, друга зовут Лена, ей семнадцать, и она дочь твоего бывшего одноклассника Шведова Олега Петровича, преподавателя музучилища.

— Славик, как тебе не совестно?! — воскликнула Глория Ренатовна. — Оставь ее в покое, она хорошая девочка.

— Мама, — укоризненно проговорил сын. — Насчет «хорошая» — согласен, но не девочка же?

— Во всяком случае, не мальчик, — отпарировала Глория Ренатовна и, перед тем как повесить трубку, сердито добавила: — Эти сучки тебя до добра не доведут. Чтобы завтра был дома…

Войдя в ванную, Глория Ренатовна подошла к большому зеркалу и с удовольствием застыла возле него. Зеркало излучало странное тепло и понятное для красивой женщины притяжение. Вот уже два месяца, как она купила это зеркало на аукционе по продаже нетипичной для современности мебели, оно смущало ее. Было в этом зеркале что-то живое, поэтичное и блудливое. Так казалось Глории Ренатовне. Когда она по утрам принимала душ, у нее создавались странные ощущения; иногда ей казалось, что из зеркала ею кто-то любуется, а иногда — что из зеркала кто-то выйдет, даст ей кулаком по загривку, грубо изогнет и, по всей вероятности, изнасилует. И тогда она выскакивала из ванной как ошпаренная. Все это, особенно последнее, связанное с выскакиванием из ванной, нравилось Глории Ренатовне…

Она открыла холодильник и вспомнила, что ее страстно, безоглядно и нежно любит мужчина с прямолинейной фамилией Тер-Огонесян, подчеркнутой именем Самвел. Холодильник своим содержимым напоминал внутренний мир добропорядочного мещанина, получающего высокую зарплату. Две морозильные камеры были заполнены до полной забитости. В одной аккуратными штабелями уложены коробочки с мороженым «Я хочу тебя», а во второй расположились пакеты со свежезамороженными омарами длительного хранения. Далее в холодильнике начинались полки, и они не пустовали. На них лежали плотные и таинственные бруски бастурмы, небольшое корытце красной икры и чуть побольше — черной, банальное сливочное масло деревенского происхождения слегка слезилось на белоснежном капустном листе, сливки шести сортов расположились на круглом блюде вокруг продрогших кусков жареного кролика, глиняный горшочек с мацони был накрыт виноградным листом, а семь сортов кавказского сыра живописными глыбами рассредоточились по всему объему холодильника, в котором совсем уж затерялись и выглядели непрезентабельными тарелка с куриными котлетами, корзина яиц, открытая банка с паштетом из морского ежа и на самой нижней полке — вставная челюсть покойного отца, с жадностью впившаяся в уже надрезанный и слегка пожухлый ананас. «Боже мой, какой дурачок, — с нежностью подумала о сыне Глория Ренатовна. — Уже девок теребит, а все играет». Яростные и пожелтевшие зубы вставной челюсти отбили у нее охоту к завтраку. Глория Ренатовна вздохнула, засыпала в бронзовую кофемолку зерна кофе и со вздохом начала вращать рукоятку своей нежной, и не сказать, чтобы слабой, рукой…