Татьяна Мудрая - Варвара — Света — Константин

Тациана Мудрая

Варвара — Света — Константин

Великолепный собор в стиле барокко перекрывает выход с самой большой — шире и длиннее даже самой Красной — площади бывшего СССР. Советское правительство несколько раз порывалось его снести, но останавливалось перед невероятной крепостью толстых стен, сложенных по тайным старинным рецептам. Гитлеровцы во время оккупации города, по всей видимости, были заняты куда более животрепещущими делами, поэтому, когда их выбили из обезлюдевшей, истерзанной, взорванной столицы, собор оставался невредим. Он возвышался над стенаниями, руинами и пеплом как гигантский перст, указующий на небеса.

Однако пребывание в самом горниле беды не прошло для Дома бесследно. Он впитал, подобно гигантской губке, всё, что его окружало, как вбирал предыдущие и последующие годы. Страдание, скорбь, мольбы, ненависть.

…Они в полном составе уходят с площади, своей чистотой и безмятежностью похожей на океан, мимо стены Красного Собора, который закупоривает площадь собой, точно пробка бутыль. Будто замок — вернее, сложенный из кирпича замок. Как и правительство, молодые супруги не видят в соборе никакой исторической и культурной ценности — скорее помеху. Жена — тонкая, как горностай, белокожая и белозубая блондинка. Крестили ее Варварой, но она не любит уменьшительного от своего имени — Варя похоже на «варить», — так что, пожалуйста, называйте меня Барб. Муж, Константин, высокий шатен спортивного вида, также имеет претензии к своей «родовой кликухе»: Костя слишком напоминает о деревне и скелете. Жена зовет его Кон.

Между ними, цепко держась за руки обоих, шагает необычно рослая девочка в тупоносых башмачках, летнем платьице и с расшитой торбой через плечо. Лет ей, по первому впечатлению, пять-шесть, хотя на самом деле она старше. Зовут ее Светлана, Света. Это слово подходит к ней и в то же время подчеркивает ее непохожесть. Она не то что белокурая, как мать, а прямо-таки белявая, полненькая, на круглом личике со вздернутым носиком — чуть полуоткрытый рот. Из узкого разреза татаро-монгольских глазок проглядывает не карее сияние, как у обоих родителей, а мутноватое васильковое стекло.

Ежедневная утренняя прогулка закончена. Трио углубляется в переулки: матери нужно в один офис, отцу в другой, дочери в спецсадик. Оба родителя слегка досадуют: нет минуты лишней, а тут еще садовский психолог предупредил: не хотите, чтобы ребенок истерил по ночам, — делайте по его хотению. И вот обоим теперь достается: каждое утро гулять, каждое воскресенье эта долбаная школа внутри краснокирпичных стен… Да еще на вопросы и замечания эти дебильные, как сказал наш псих, реагируйте как можете спокойно.

Но ведь какие вопросцы!

— Мама, а мальчики мертвого кота за подмышки повесили. Ты почему не дала хоронить?

— Трупный яд, Светочка. Отравишься и помрешь.

— Отец Стефан говорит, что мы должны погре… хоронить успевших…усопших в земле. Передавать земле, ага.

Девочка говорит почти хорошо, только «р» раскатывает слишком мягко и на кой-каких еще согласных язык заплетается: длинноват, видно.

— Много он чего говорит, твой дядя Степа, — вступает в беседу отец.

— Много. Он говорит — иди собачек покорми, они смирные. Так и есть.

— Как же. В холке с тебя и все в лохмах. Вот покусают — узнаешь. Хоть бы перестреляли их всех — как бомжей…

Он спохватывается, тем более что жена трогает его за руку:

— Кон, ты чего, забыл? Она не такая…

— С ней мы сами скоро «не такими» будем.

— А отец Стефан говорит, что зверики кормящую руку не трогают.

— Слушай его больше.

— Я и так слушаю, пап. Я послушная девочка, правда?

— Ой, — невесело смеется Барб. — Кому я говорила — не вытряхивай кошелек на колени этой вонючей нищенке. Все твои детские деньги за неделю: на мороженое было, на книжки про черепашек, на мячик.

— Это мои!

— Нет, наши, раз мы их тебе дали, — едва не кричит Кон.

Он почти тащит Светланку за «свою» руку.

— Она не воняет, она вчера в приемнике мылась! И я у нее куколок купила! — кричит та. — Я у вас просила Кена и Барби.

— Деточка, — Барб останавливается, смотрит на мужа с укором. — Это же запад. Пошлятина. А мы хотели тебе нашу соломенную девушку подарить. Плетеную и в народном костюме. Это стильно.

— Отец Стефан говорит — язычество. Их делали, чтобы весной сжечь вместе со всеми прошлогодними грехами.

На это им ответить нечего.

Девочка отнимает у отца руку, лезет в свою суму.

— Вот. Папа и мама.

Куколки и в самом деле неплохие: на первый взгляд стандартная «сладкая парочка», но уже второй, более внимательный, определяет их принадлежность к тому выпуску, что предназначался вовсе не для детей, а для моряков «US Navy», пребывающих в многомесячном автономном плавании. Прорисовка лиц тщательная, потрепанные и слегка немодные одежки сшиты вручную, но в особенности хорош пластик тел: гибкий и как будто теплый.

— Грязноваты на вид. Хотя добротно сделано. Латекс? — спрашивает женщина мужа.

— Скорее такая вещь, которую америкосы использовали для всяких имитаций. Резина.

Светлана прямо с ходу подхватывает:

Резиновую Зину купили в магазине,Резиновую Зину в корзине принесли.Резиновая Зина упала из корзины,Резиновая Зина измазалась в грязи.Резиновую Зину мы вымоем в бензине,Мы вымоем в бензине и пальцем погрозим:Не надо быть разиней, резиновая Зина,Не то заправим Зину обратно в магазин.

Молодые супруги не обращают внимания на искажение текстового канона, их куда больше радует, что стихи, которым их девочку выучил логопед, прямо отлетают от зубок.

Правда, отец смеется:

— Этот мужик явно не знал, что в бензине его Зина растворится на хрен.

— Кон, перестань. Светка огорчится.

Дома девочка с торжеством размещает маленькие подобия родителей посреди кукольной комнаты, не розовой, как принято в мире Барби, а коричнево-красной: натуральное дерево и стекло, немного поблекшие, во весь пол — кусочек ярко-бордового ковролина. Ковролин она стащила от ремонта — совсем чуточку, и то мама ругала: всю полосу изгадила. Зато мебель антикватная… Старая, еще от маминого дедушки, которого куда-то сослали. Пришлось собирать и клеить. Не так трудно: руки у Светы умнее головки.

Следующее утро — воскресное, и она снова тащит родителей к собору. На сей раз нищих особенно много, все они получают от девочки по мелкой монетке. Внутрь собора, тем более в ризницу, где обычно собирается небольшая группа детей, родители не заходят: день хорош, можно пока прогуляться.

Под сводом портала Света, подражая взрослым, преклоняет коленку, крестится открытой ладонью, чтобы не зажимать Бога в щепоти, по дороге косится в угол, где продают свечи. Ей давно хочется купить вон эти: грубоватые, вылепленные вручную. На них как будто пальцы отпечатаны. Стиль, сказала бы мама. Гламур.

Она хочет уже зайти в комнату, но дорогу ей перегораживает отец Стефан, викарий, детский учитель, а по совместительству еще и органист — пока не найдут уж действительно хорошего. Он до неприличия молод, длинен, глаза юморные, тонзуру — это бритая лысинка такая, объясняет себе дитя, — прикрывает шапочка, тощую фигуру — черная сутана.

— Свет мой ненаглядный, ты что пришла — спутала, верно? Не будет уроков, все, кроме меня, ушли в поход. В паломничество.

Она чуть не плачет.

— Ничего, зато я тебе орган как следует покажу.

Стефан уже говорил ученикам, что стены таких старых соборов — это и есть основное органное тело. В них еще во время возведения замуровали звучные трубы, поющие как ветер, и гром, и море, и человеческий голос. Та серебряная Панова свирель, что на фасаде, — сплошная декорация. Обманка, называет это отец Стефан.

Священник садится за пульт, девочка мигом прилаживается лезть к нему на колени, но он ее отстраняет:

— Постой лучше рядом, крупна стала больно. Мешаться будешь.

Его руки простерты над пультом, как крылья. Наступает Музыка. Эту музыку слушает девочка, ей внимают стены здания: так же точно, как в былые времена — музыке и скрежету войны.

— Красиво? Хорошо?

— Ага. Внутри меня. Снаружи — тоже она. Я — музыка. Собор — тоже. Это кто — Бух?

— Нет, это Бах. Иоганн-Себастьян Бах.

— Бух! Бах! Тарарах!

— Какое у тебя «Р» сегодня красивое. Ты растешь прямо на глазах.

Света прислоняет к ним ладошки:

— Так?

— Не так. Просто быстро. Очень. Вот погоди, разрешат твои папа с мамой, я тебя еще и музыке поучу. Слух у тебя превыше всех похвал, только что телу немного подрасти надо. Орган — не пианино: там регистры всякие и еще ногой меха качать.

— Когда подрасту, он меня послушается?