Карлос Сафон - Марина Страница 12

На следующий день Кольвеник сделал Еве предложение на безупречном русском. Она согласилась.

После свадьбы пара планировала поселиться в шикарном особняке, который жених собирался построить в парке Гуэля. Сам же Кольвеник сделал первый набросок роскошного сооружения, которое могло тягаться с замками Сунийе, Балсельша и Баро. Поговаривали, что впервые в истории Барселоны столько денег было потрачено на постройку частного дома. Однако кое у кого счета на астрономические суммы не вызывали положительных эмоций. Совладелец фабрики «Вело Гранелл» не одобрял помешательства Кольвеника и подозревал, что для осуществления проекта Большого королевского театра были задействованы активы фабрики. Это не прошло незамеченным. В довершение всего по городу пошли слухи, что Кольвеник не исповедовал христианство. Появились сомнения относительно его прошлого и репутации изобретателя, который сделал себя сам. Большая часть этих слухов гибла, не доходя до прессы, так как «Вело Гранел» имела слишком большое влияние в правительственных кругах. Счастья за деньги не купишь, говорил Кольвеник; зато купишь все остальное.

Однако Сергей и Татьяна Глазуновы, злобные стражи Ириновой, угрожали будущему возлюбленных. Для них не было комнаты в новом особняке. Предвидя возможные проблемы с близнецами, Кольвеник предложил им большую сумму денег за расторжение контракта с Евой. В свою очередь, они обязывались покинуть страну и никогда не пытаться связаться с Ириновой. Сергей в ярости наотрез отказался от предложения Кольвеника и сказал, что Михаил с Евой никогда от него не избавятся.

В то самое утро, когда Сергей с Татьяной вышли из подъезда на улице Сан-Поль, на них из кареты обрушился град пистолетных выстрелов. Они выжили чудом. Все решили, что это был теракт анархистов. Через неделю близнецы подписали бумаги Кольвеника, расторгли контракт с Ириновой и исчезли навсегда.

Свадьба Евы Ириновой и Михаила Кольвеника была назначена на двадцать четвертое июня 1935 года в соборе Барселоны.

Церемония венчания, которую многие сравнивали с коронацией Альфонсо XIII, выпала на ослепительное летнее утро. В каждом уголке улице перед собором стояли зрители, жаждущие приобщиться к пышному, величественному ритуалу. Ева Иринова была прекрасна как никогда. После свадебного марша Вагнера в исполнении оркестра «Лицео» молодожены спустились по ступеням собора к карете, которая их ожидала. Когда до экипажа с белыми лошадьми оставалось меньше трех метров, через кордон охраны прорвался мужчина и бросился к супругам. Раздались взволнованные возгласы. Кольвеник обернулся и увидел налитые кровью глаза Сергея Глазунова.

То, что произошло дальше, свидетели не смогли забыть никогда. Глазунов достал стеклянный пузырек и выплеснул содержимое в лицо Еве. Кислота прожгла фату, и вокруг образовалась завеса пара. Раздался дикий крик. В толпе началось беспорядочное движение, и нападавшему удалось скрыться.

Кольвеник склонился на колени перед невестой и взял ее на руки.

Под действием кислоты черты лица Евы размывались и искажались как свежая акварель в воде. Дымящаяся кожа превращалась в красный пергамент, и воздух наполнил запах горелого мяса. Кислота не попала на глаза невесты, в которых теперь читался ужас и невообразимая боль. Кольвеник пытался спасти лицо жены, но на его пальцах лишь оставались куски мяса, а кислота прожигала перчатки. Когда Ева, наконец, потеряла сознание, ее лицо было уже безобразной маской из костей и голого мяса.

Отреставрированный Королевский театр так и не открыл своих дверей. После трагедии Кольвеник с женой поселился в недостроенном особняке в парке Гуэля. Ева никогда не покидала пределов этого дома. Кислота совершенно изуродовала лицо и повредила голосовые связки. Говорили, что она общается записками и неделями не выходит из своих покоев.

Тем временем становилось ясно, что финансовые затруднения «Вело Гранелл» куда серьезнее, чем предполагалось. Кольвеник чувствовал себя загнанным в угол и скоро перестал появляться на предприятии. Пошли слухи, что из-за какой-то странной болезни он вынужден все больше времени проводить за пределами особняка. Достоянием общественности стали многочисленные нарушения в управлении фабрикой и странные сделки, которые в прошлом заключал Кольвеник. Появлялись все новые сплетни и тайные обвинения. Кольвеник, ставший затворником вместе со своей возлюбленной Евой, превратился в фигуранта страшных легенд. В парию. Правительство экспроприировало консорциум сообщества «Вело Гранелл». Расследуя это дело, судебные власти собрали папку, в которой было больше тысячи страниц, и ее содержание постепенно становилось известно широкой публике.

В последующие годы Кольвеник потерял свое состояние, а его особняк превратился в замок теней и развалин. После нескольких месяцев неоплачиваемого труда прислуга ушла, и только личный шофер Кольвеника остался ему верен. Ходили страшные слухи о том, что супруги Кольвеник живут среди крыс, блуждая по своему огромному склепу, в котором сами же себя и похоронили.

В декабре 1948 года ужасный пожар уничтожил дом супругов. Газета «Бруси» писала, что пламя было видно аж из Матаро. Свидетели тех событий утверждали, что небо Барселоны превратилось в багровое покрывало, и что пепельные облака закрывали небо до самого рассвета. Толпа людей молча смотрела на дымящиеся руины здания. Обугленные обнявшиеся тела Евы и Михаила нашли на чердаке. Их фотография появилась на страницах «Вангардии» под заголовком «Конец эпохи».

К началу 1949 года Барселона стала уже забывать историю Михаила Кольвеника и Евы Ириновой. Большой город стремительно менялся, и загадка «Вело Гранелл» стала частью легендарного прошлого, навеки утерянного.

Глава одиннадцатая

История, которую мне рассказал Бенжамин Сентис, незримой тенью преследовала меня до конца недели. Чем больше я прокручивал ее в голове, тем сильнее становилось впечатление, что в ней чего-то не хватает. Чего — уже другой вопрос. Эти размышления не покидали меня от зари до зари, пока я с нетерпением ждал возвращения Марины и Германа.

Вечерами, после окончания занятий, я приходил в их дом проверить, все ли в порядке.

Кафка неизменно встречал меня у главного входа, иногда с охотничьей добычей в клыках. Я наливал молока в его тарелку, и мы беседовали; точнее, он пил молоко, а я разглагольствовал.

Не раз меня посещала заманчивая мысль исследовать пустое жилище, но я не стал этого делать. Присутствие хозяев чувствовалось в каждом углу дома. Обычно я сидел в особняке до наступления сумерек, наслаждаясь теплотой невидимой компании. Я располагался в зале с картинами и часами разглядывал картины, которые Герман написал пятнадцать лет назад. Я видел на этих портретах взрослую Марину, женщину, в которую она превратится. Мне было интересно, смогу ли я когда-нибудь создать что-то настолько же ценное. Хоть сколько-нибудь ценное.

В воскресенье я как штык стоял на вокзале Франции. До прибытия экспресса из Мадрида оставалось еще два часа. Я проводил их, блуждая по зданию, под сводом которого поезда и иностранцы сливались в единый поток странников.

Я всегда думал, что старинный железнодорожный вокзал — это одно из немногих мест в мире, где еще сохранилась магия. В них живут призраки воспоминаний и прощаний вместе с началом сотен путешествий в дальние края, путешествий в один конец. «Если однажды я потеряюсь, пусть меня ищут на вокзале», подумал я.

Свисток мадридского экспресса пробудил меня от философских раздумий. Поезд примчался на станцию на полном ходу, и раздался скрип тормозов. Медленно и степенно, как и положено такой грузной машине, поезд остановился. Первые пассажиры — просто безымянные силуэты — начали сходить с поезда.

Я лихорадочно обыскивал взглядом перрон, сердце бешено билось в груди. Десятки незнакомых лиц мелькали передо мной. Вскоре я начал задумываться — а не ошибся ли я днем, поездом, вокзалом, городом или планетой. В этот момент я услышал голос, который не мог не узнать.

— Дорогой Оскар, вот так сюрприз. Мы по вам соскучились.

— Могу сказать то же самое, — ответил я, пожимая руку пожилого художника.

Марина вышла из вагона следом.

На ней было то же белое платье, что и в день отъезда. Она молча мне улыбнулась, глаза засияли.

— И как там в Мадриде? — спросил я, взяв у Германа чемодан.

— Чудесно. И в десять раз прекраснее, чем в мой последний визит, — ответил Герман. — Если он не перестанет расти, то скоро займет всю равнину.

Я заметил, что Герман говорил особенно бодро и оживленно, из чего стало ясно, что новости от доктора из Ла-Пас были замечательные. По дороге к выходу, пока Герман поддерживал непринужденную беседу о развитии железнодорожного транспорта с оторопевшим носильщиком, мы с Мариной могли поговорить наедине. Она сильно сжала мне руку.