Александр Дюма - Тысяча и один призрак Страница 14

— Вот еще! Ничего тут удивительного нет. Это не более чем галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит, господину Ледрю казалось, что он слышит. Для него это равносильно тому, что он действительно видел и действительно слышал. Органы, которые передают перцепцию чувства центру ощущений, то есть мозгу, могут расстроиться вследствие влияющих на них усилий. Когда эти органы расстроены, они неправильно передают перцепцию: кажется, что слышат, — и слышат, кажется, что видят, — и видят. Холод, мрак, страх расстроили органы господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший также видит и слышит то, что ему кажется, что он видит и слышит. Галлюцинация — это моментальное умопомешательство, о ней остается воспоминание тогда, когда она уже исчезла.

— А если галлюцинация не исчезает? — спросил аббат Мулль.

— Ну! Тогда болезнь становится неизлечимой, и от нее умирают.

— Вам приходилось, доктор, лечить такие болезни?

— Нет, но я знаю некоторых врачей, которые лечили такие болезни, между прочим, английского доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию.

— И он вам рассказал?..

— Нечто в том же роде, что рассказал нам наш хозяин, и, быть может, даже еще более необыкновенное происшествие.

— И вы объясняете себе это с материалистической точки зрения? — спросил аббат Мулль.

— Конечно.

— А вы можете рассказать нам факт, рассказанный вам английским доктором?

— Без сомнения.

— Ах, доктор, расскажите, расскажите!

— Рассказать?

— Ну конечно! — закричали все присутствовавшие.

— Хорошо. Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится, звали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся членов Эдинбургского университета, что давало ему связи с самыми значительными людьми в Эдинбурге.

В числе этих особ был один судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей этой истории он счел нужным сохранить в тайне одно лишь это имя. Этот судья, которого он наблюдал, как доктор, на вид совершенно здоровый, таял день ото дня: он стал добычей черной меланхолии. Семья несколько раз обращалась к доктору за разъяснениями, тот, со своей стороны, расспрашивал своего друга, который ограничивался общими фразами, усиливавшими его тревогу, так как ясно было, что за всем этим скрывается тайна, которую больной не хочет выдавать. Наконец, однажды доктор Симпсон так настойчиво стал просить своего друга сознаться в своей болезни, что тот, взяв его за руку, с печальной улыбкой сказал:

— Ну хорошо, действительно я болен, и моя болезнь, дорогой доктор, тем более неизлечима, что она коренится всецело в моем воображении.

— Как! В вашем воображении?

— Да, я схожу с ума.

— Вы сходите с ума? Но в чем дело, скажите, пожалуйста! Глаза у вас ясные, голос спокойный, — Симпсон взял его руку, — пульс ровный.

— И это-то ухудшает мое положение, милый доктор, то есть то, что я понимаю его и обсуждаю его.

— Но в чем же состоит ваше сумасшествие?

— Заприте, доктор, дверь, чтобы нам не помешали, и я вам расскажу.

Доктор запер дверь, вернулся и сел около своего приятеля.

— Вы помните, — произнес судья, — последний уголовный процесс, по которому я должен был огласить приговор?

— Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и который был казнен.

— Именно этот. И вот! В тот момент, когда я произносил приговор, глаза его сверкнули, и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания… Такие угрозы часто исходят от осужденных. Но на другой день после казни ко мне явился палач и, очень извиняясь за визит, заявил, что он счел своим долгом довести до моего сведения следующее: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и сказал, что на другой день в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем.

Я полагал, что мне устроят что-либо его товарищи, что последует месть от их вооруженных рук, и я в шесть часов заперся в кабинете, положив на своем письменном столе пару пистолетов.

Пробило шесть часов на часах, стоявших на камине в кабинете. Весь день я был занят мыслью об этом предупреждении палача. Но вот раздался последний удар бронзовых часов, и я не услышал ничего, кроме какого-то мурлыкания, доносившегося неизвестно откуда. Я обернулся и увидел большую черную кошку, с которой сыпались огненные искры. Невозможно было объяснить, как она оказалась в комнате, ведь все двери и окна были заперты. Очевидно, ее заперли здесь еще днем.

Я проголодался и позвонил, явился слуга, но он не мог войти, так как я заперся изнутри. Я подошел к двери и отпер ее. Я стал говорить о черной кошке, рассыпавшей огненные искры, но мы напрасно ее всюду искали — она исчезла. Я больше об этом не думал. Прошел вечер, наступила ночь, опять пришел день, день близился к концу, пробило шесть часов. Тотчас же я услышал шорох за собой, обернулся и увидел ту же кошку. На этот раз она вспрыгнула мне на колени.

Я не питаю никакой антипатии к кошкам, но все-таки эта непринужденность произвела на меня неприятное впечатление. Я согнал ее с колен. Но едва она спрыгнула на пол, как сразу же снова запрыгнула обратно. Я ее оттолкнул, но так же безуспешно, как и в первый раз. Тогда я встал и прошелся по комнате, а кошка шла за мной по пятам. Раздраженный этой навязчивостью, я позвонил, как и накануне, слуга вошел. Кошка шмыгнула под кровать, мы искали ее там, но напрасно: проскользнув под кровать, она словно исчезла там.

Я вечером вышел с визитами — побывал у двух или трех друзей, потом вернулся домой. У меня не было свечи, я медленно поднимался по лестнице, чтобы не натолкнуться на что-либо. Дойдя до последней ступеньки, я услышал голос слуги, говорившего с горничной моей жены. Я уловил, как он произносил мое имя, и стал прислушиваться к тому, что он говорил, и тогда услышал, как слуга рассказывал обо всем, что произошло накануне и в тот день, но он только прибавил:

— Вероятно, наш господин сходит с ума. Никакой черно-огненной кошки в комнате не было. Это так же верно, как и то, что ее нет и у меня.

Слова эти меня испугали. Одно из двух: или это существо было реальное, или оно было иллюзией. Если оно реальное, то я нахожусь под влиянием необъяснимого факта, если оно ложное, если я вижу то, чего не существует, как говорит мой слуга, то, значит, я схожу с ума.

Вы можете догадаться, мой милый друг, с каким нетерпением, смешанным со страхом, я ждал урочного часа. На другой день под предлогом уборки я задержал слугу; когда пробило шесть часов, он был в моем кабинете. При последнем ударе часов я услышал шорох и увидел мою кошку. Она устроилась рядом со мной. Сначала я сидел молча, рассчитывая, что слуга увидит кошку и первый о ней заговорит. Но он ходил взад и вперед по комнате и, по-видимому, ничего не замечал. Я воспользовался тем моментом, когда он оказался в таком положении, что для исполнения моего приказания он должен был почти наступить на кошку.

— Поставьте колокольчик на мой стол, Джон, — произнес я.

Он находился у изголовья моей кровати, колокольчик стоял на каминной полке; чтобы пройти от изголовья кровати к камину, он должен был неминуемо наступить на кошку. Он направился исполнять мое распоряжение, но в тот момент, когда его нога вознеслась над кошкой, та запрыгнула мне на колени. Джон не видел ее или, по крайней мере, казалось, не заметил ее. Признаюсь, что холодный пот выступил у меня на лбу и услышанные мною накануне слова: «Вероятно, господин сошел с ума!» — пришли мне на память во всем своем ужасном значении.

— Джон, — сказал я, — вы ничего не замечаете у меня на коленях?

Джон взглянул на меня. Потом с видом человека, принявшего определенное решение, сказал:

— Да, сударь, я вижу кошку.

Я вздохнул. Взяв кошку на руки, я сказал ему:

— В таком случае возьмите ее и выбросьте, пожалуйста.

Он протянул руки ко мне, я подал ему животное, затем он по моему знаку вышел. Я немножко успокоился, в течение десяти минут я еще с некоторой тревогой оглядывался по сторонам, но, не заметив более ничего похожего на зловещее животное, решил разузнать, что Джон сделал с кошкой. Я вышел из комнаты, чтобы расспросить его об этом. Переступив порог гостиной, я услышал хохот, доносившийся из туалетной моей жены. Я подошел тихонько, на цыпочках, и услышал голос Джона:

— Милая моя, — говорил он горничной, — господин наш не сходит с ума, нет, — он уже сошел. Его сумасшествие состоит в том, что он видит черную сверкающую кошку. Сегодня вечером он спросил у меня, вижу ли я кошку у него на коленях.

— И что ты ответил? — поинтересовалась горничная.

— Черт побери! Я ответил, что, конечно, ее вижу, — продолжал Джон. — Бедняга, я не хотел ему противоречить, и вот угадай-ка, что он сделал?

— Ну как же я могу угадать?

— Ну вот! Он взял воображаемую кошку с колен, положил мне на руки и воскликнул: «Унеси, унеси!» — и я тут же кошку вынес, он остался доволен.