Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля Страница 14

Вооруженный огромной мельхиоровой вилкой, на которую была насажена селедочная голова, он, угрожающе топая яловыми сапогами, наскакивал на знаменитого артиста.

Последний, вооруженный столь же легко, теснимый плешивым профессионалом, оборонялся с отчаянием обреченного, все более и более бледнея в преддверии неизбежного поражения.

Проплыла огромная новогодняя елка, срубленная повторно и поваленная на разоренный праздничный стол…

Проплыл восседающий на ее пружинящих ветвях с фужером в руке неунывающий, скалящий зубы, чрезвычайно довольный собой идейный вдохновитель скандала — вконец окосевший от водки близнец великого русского поэта.

Я вдруг подумал, как это всё походит на сон… Вот когда бы ущипнуть себя!..

Одной рукой прижав Лидочку к себе, я другой овладел двухлитровой бутылкой шампанского и, орудуя ею, как палицей, щедро и без разбора принялся наносить удары направо и налево.

И вскоре, переступая через поверженные тела, как через трупы, решительно прорвался к выходу из столовой залы. В коридоре, втянутые в его пространство вдруг охватившими нас тишиной и застывшим воздухом, мы, как две бесплотные тени, неслышно полетели к нашим шубам, шарфам, шапкам…

Уже одеваясь, я увидел в кухне Полховского и некоего раскормленного лысоватого гражданина, сидевшего ко мне спиной. Эти двое как раз чокались хрустальными бокалами, в которых плескалось розовое вино.

Здесь царили покой и благодать. Светясь лицом, Полховский улыбнулся мне и свободной рукой стал ласково манить к себе.

Отпустив Лидочкину руку, я тяжело ступил в кухню. Запахи пережаренной птицы, прокисшей капусты, окурков, селедочного рассола и еще чего-то непередаваемо мерзкого ударили в нос.

Лицо Полховского продолжало радостно сиять.

Наконец его собутыльник неторопливо развернул свое грузное тело.

— Э-э-э, нехорошо… Зачем уезжаешь, дорогой? Самое интересное впереди, — с сильным кавказским акцентом сказал человек, и, как стальные лезвия, полыхнули стеклышки его пенсне…

Глава 6

…Мы с Лидочкой долго шли нескончаемыми переулками и молчали.

Было не по-зимнему тепло. Сырой воздух тревожил грудь. Падающий с небес крупными звездными хлопьями снег имел театральный, сказочный вид, и мне казалось, что это зыбкое, неустойчивое, волнующее, окрашенное в бледно-вишневые тона предутреннее время никогда не кончится.

Пересекли пустынное Садовое Кольцо и незаметно очутились во глубине Арбата.

…Сколько раз много лет назад я ходил по этим переулкам с Лидочкой, сколько раз, уже потом, когда ее не стало, я мысленно проделывал этот бесконечный, изматывающий душу слезный путь, безуспешно пытаясь вернуть то, без чего, казалось, не имело смысла жить…

— Кто это был? — спросила Лидочка. Она заглянула мне в глаза, и у меня горестно защемило сердце — опять этот звездный, тревожно мерцающий взгляд.

— Кто это был?.. — переспросил я. Я снял перчатку с Лидочкиной руки, приник лицом к ее ладони и застонал. Ладошка была легкая, теплая… Я поцеловал ее и, наконец, заплакал…

— Лидочка, Лидочка, Лидочка, — шептал я, — неужели это ты?..

— Я, я, — услышал я тихий ответный шепот. И ни я, и никто другой не знал — правда это или нет.

Лидочка, запрокинув голову, смотрела в серо-вишневое дымное небо.

Потом я услышал ее голос, далекий и скорбный:

— Отныне грусть твоя будет светла и прозрачна, как бывает чист и прозрачен воздух в холодном осеннем лесу.

Да, да, чист и прозрачен…

Душа потребовала вина!

Пронзая снежное пространство и опережая звук хлопка, улетела в холодную высь бутылочная пробка.

Смеясь, мы пили прекрасное, благородное вино, и мне уже стало казаться, что все возможно в этом мире, возможны и чудеса, и можно время, как велосипед, поворачивать вспять…

Мы смеялись, и смех наш был ломкий и холодный, как льдинки, что крошились и хрустели под ногами.

Я видел прекрасные глаза Лидочки, и эти глаза из придавленного временем далекого прошлого говорили: "Я знаю, ты помнишь ту страшную апрельскую ночь в больнице, когда ты сидел у моей кровати, ты помнишь то страшное апрельское утро, которое ты, мой милый, встретил уже один… Это утро ты встретил, как проклятие, я это знаю, мой милый, хотя меня рядом уже и не было, и это утро встало между нами, как глухая бесконечная стена. И эта стена неодолима, и нет силы, любимый ты мой, которая может что-либо изменить…"

…Я пил вино, я пил, пил, пил, пил вино, я очень много его выпил, у меня не было выхода — мне было просто необходимо смертельно захмелеть, забыться, исчезнуть, провалиться сквозь землю, самому превратиться в шампанское и разлиться винной лужицей на грязном, слякотном асфальте.

И шампанское вняло моим просьбам — сначала исчезло время, потом сырой воздух, дымное сиреневое небо, а потом и я сам…

…Не знаю, как долго все это длилось… Когда я, пьяный, с трудом разлепил глаза, то понял, что сижу на деревянном ящике в незнакомом старом дворе. Сильно пахло кошками и подвальной сыростью.

Меня окружали дома с мертвыми темными окнами. Голова была пуста, только тонко звенел в ней не дающий покоя звук, похожий на далекий волчий вой.

…Лидочки рядом не было.

Я вновь был один. Сердце набухло тяжелой кровью, потом страшно содрогнулось и остановилось. Или почти остановилось. Держа бутылку-палицу, как грудного ребенка, я всматривался в мглистое утро, затянутое промозглым туманом, надеясь увидеть девушку с серебристыми волосами и мерцающим взглядом.

Бесценный призрак исчез…

В отчаянии я долго ходил по дворам и переулкам.

…Лидочку я нашел не скоро. Она сидела на скамейке, под уличным фонарем, и в мутном свете этого фонаря снежинки кружились и опускались на ее склоненную голову.

Лидочка спала.

Я осторожно присел рядом и долго всматривался в ее прелестное лицо, неповторимую легкую улыбку, которая беспокоила ее полные, почти детские губы, потом бережно обнял ее. Она вздрогнула, счастливо вздохнула и доверчиво прижалась ко мне — трогательно нежный и беззащитный комочек грустного тепла.

…В те предрассветные часы мы еще не раз прикладывались к бутылке, она оказалась волшебным образом бездонной, и бесконечно долго бродили по холодным переулкам, лишенным жизни…

"Господи, пасть бы на колени и, лия горестные слезы, возопить в скорби и тоске, воздевая руки к небу:

— О, великий Боже, зачем Ты дал мне жизнь? Почему жизнь так коротка и хрупка? И где она, это жизнь?! Я не видел, я не знаю ее! Мне уже много лет, и жизнь почти прожита, а я все чувствую себя так, будто вчера родился, я ничего не видел, я ничего не знаю… Мне не за что зацепиться!

— Я не знаю, за что бы хотел и мог себя уважать, я ничего не помню — в прокисшей памяти всплывают только какие-то смутные дни, даже не помеченные в календаре, дни, похожие на засаленные игральные карты… А жизнь?.. Где она?..

— Господи, если Ты все-таки существуешь, скажи, что в этом мире зависит от человека и что от воли случая или судьбы?

— Как я нуждаюсь в Твоей помощи, Господи! Я жил так расточительно, так небрежно, будто я сын черепахи Тортиллы и Кощея Бессмертного, и у меня впереди еще несчетное множество лет, и я еще все-все успею сделать в этой жизни: и испытать, и повидать, и пережить. В общем, думалось мне, у меня все еще впереди, и я все еще успею. Я умудрился к своим почтенным уже годам, вроде бы бодрствуя, пробыть в дреме большую часть жизни. И сохранить в себе наивность десятилетнего ребенка, которому его собственная жизнь представляется такой же беспредельной, как Млечный Путь.

— Оказалось, я смертен, теперь я это понял. И тут же смерть задышала в затылок…

И в придачу я еще понял, что мне не повезло с судьбой… Ах, как не повезло!"

Эти бессвязные мысли бродили в моей голове уже давно, временами оформляясь в более или менее прочные рассуждения, и тогда я принимался за работу, которая всегда спасала меня от ужасных мыслей о смерти и смысле существования. А если не оформлялись, то всегда рядом оказывался некто, — будь он проклят! — готовый за бутылку водки на время разделить со мной мировую скорбь.

Об этом я думал и тогда, когда бродил по московским переулкам серо-вишневым нескончаемым утром и когда крепко-крепко держал в своей руке легкую, как воздух, нежную Лидочкину ладошку. Я смотрел в Лидочкины глаза и верил, что время можно запереть на ключ или запросто, как велосипед, повернуть вспять…