Павел Крусанов - Бом-бом, или Искусство бросать жребий Страница 15

Хоронили Андрея Ильича в Побудкине, подле часовни. В Сторожихе на возок, где ехала скрытая огромной шубой и пуховыми платками Марфа Мшарь, с рычанием и рёвом кинулись бдительные мужики, так что Фёдору пришлось обжечь их кнутом, чтобы опамятовались. Провожающих на погосте было немного — только свои. Марфа, сидя тайком за мёрзлым кустом, ибо путь в Побудкино был ей покойником заказан, любовалась сквозь свою неизбывную печаль ледяной бородой Фёдора и ладанным дымком из кадила, который пускал над запертым гробом ступинский батюшка.

Вечером в побудкинской усадьбе, полноправным хозяином которой стал отныне её господин, Марфа, опалённая чёрной желчью любви и охваченная отвагой безысходности, сказала Фёдору:

— Слёз в тебе нет, но вижу горе твоё очами сердечными. Не томись, князь, позволь, утешу тебя, горюна…

Неизвестно, закрывал ли Фёдор в ту ночь свои болотные с искрой глаза или, напротив, глядел в оба — известно только, что с той вьюжной ночи, вывшей в трубах сразу на семь воев, Марфа понесла. Наутро проснувшаяся дворня не на шутку всполошилась: весь снег вокруг усадьбы был истоптан волками и медведями.

Трудно сказать, что толкнуло Фёдора в объятия чудовища — сострадание к горемычному существу, мечтающему выжать из жизни хоть каплю счастья, или растленное любопытство, тяга к предельным впечатлениям, — но какова бы ни была подоплёка, семя Норушкина оказалось для Марфы смертельным, как становится смертельной для червяка загнанная ему под кожу кладка мушки-наездника, чьи личинки неспешно выгрызают жертву изнутри.

В положенный срок уродица принесла сына. Повитуха показала его отцу с немалым сожалением — ребёнок был весь покрыт густой бурой шерстью. Он умер, прожив чуть больше суток, а следом, истерзанная плодом и горем, умерла на родильной постели пятнадцатилетняя Марфа Мшарь — кроткое чудовище, неведомым путём пришедшее в мир и ушедшее, не свершив ни единого деяния, способного пролить свет на Божий о нём замысел. Впрочем, возможно, жизнь Марфы была оправдана уже тем, что уродица послужила причиной изготовления колокола — гулкого Божьего гласа с Успенской звонницы, в церковь зовущего, но в ней никогда не бывавшего. С другой стороны, при отливке колокола дурной небылицей был наведён на Русь морок самозванства, приумноживший в мире неправду, что, безусловно, указует на происки отца лжи и губителя людского племени, ибо самозванец, отрекаясь от своего имени, отрекается разом и от своего ангела-хранителя. Как бы там ни было, в день смерти Марфы Мшарь вор-расстрига, беглый чудовский монах, принял сдачу Монастыревского острога — первой русской крепости на Северской земле.

Между тем немец Христофор Рейтлингер, узнав о смерти прославленной Марфы и не ведая покуда о вторжении вора и армии Мнишека в пределы Руси, прибыл из Новгорода к Норушкину и предложил ему тридцать розеноблей за право забрать с собой и забальзамировать тела волосатого семейства. Фёдор об эту пору о всех смертях уже отскорбел и, вставляя в окна усадьбы куски льда, которые зимой служили в доме оконницами, так как здешний лёд пропускал свет лучше хрусталя, оглядывал окрестные просторы, чей вид наводил хозяина на мысль о собственной сирости и принуждал задуматься о женитьбе, — словом, Рейтлингеру не составило труда уговорить Норушкина отдать мёртвые тела в обмен на живые деньги. Тем бы и кончилось дело, но вскоре, явившись в Великий Новгород сватать за себя племянницу боярина Щелканова, Фёдор увидел в доме Христофора Рейтлингера набальзамированных любовницу и сына и был настолько потрясён зрелищем, что тут же выкупил у немца тела назад — разумеется, тот запросил за них двойную цену. Поместив вновь обретённых выродков в хрустальный гроб, Норушкин выставил их напоказ в пёстром шатре-самоскладе, где прежде Марфа танцевала гальярду, пела и без седла скакала на лошади — в гробу она по-прежнему жутко улыбалась в четыре ряда зубов, только теперь улыбка её была мёртвой. Новое представление имело такой успех, что Фёдору пришлось обеспечить для желающих круглосуточное обозрение. Так он продолжил ковать деньгу с помощью Марфы Мшарь и собственного сына: первая была теперь ещё покладистей, потому что не могла больше испытывать ни радости, ни печали, ни любви, ни оставленности, а второй и в помине не знал о существовании подобных чувств и лежал вместе с матерью в хрустальном гробу, словно ручная зверушка — вроде барсучонка или небольшого бобра.

Вскоре, однако, митрополит Новгородский Исидор, узнав от приспешников о зрелище мёртвых уродов, осерчал и строго осудил нечестивый соблазн — волосатая девица Анна крещена была по православному обычаю, а стало быть, в согласии с оным должна быть и похоронена. Прослышав о гневе владыки, князь Норушкин поспешил отправить хрустальный гроб с доверенным холопом в свою вотчину, наказав тому во встречных сёлах по базарным дням выставлять Марфу на обозрение за два алтына с подлого люда, полтину с людей торговых и полновесный рубль с дворян и детей боярских. Сам же Фёдор, в согласии с первоначальным намерением, вплотную занялся сватовством и сладил дело так успешно, что уже на Ивана Милостивого венчался в Софии с семнадцатилетней девицей Ольгой Гудок, племянницей боярина Щелканова, который был закадыкой новгородского воеводы и легко добился для молодожёна отсрочки службы вопреки царскому повелению собрать под стяги все рати государевы, чего тринадцать лет уж как не было.

Тем временем расстриге поддались Путивль, Комарицкая волость и волость Кромы. Однако Фёдор ничего о том не ведал — погоняя лошадей кнутом, в который вплетена была девичья коса, он привёз жену в Побудкино, и на долгий месяц белый свет сошёлся клином для него на пылкой озорнице Ольге — в силу естественной склонности она угождала ему всеми отверстиями своего тела и даже частью отверстий души, но делала это с такой искусной невинностью, что Фёдору казалось, будто он сам изобретает все эти отважные хитросплетения и упоительные проникновения. Двадцать три ночи, забыв о святой четыредесятнице, молодые не знали покоя, прерывая неистовые ласки лишь затем, чтобы подкрепиться молоком и шепталой — шемаханскими сушёными персиками, а когда наконец, убитые любовью, они затихли в одной постели и разошлись каждый по своим снам, то в полдень, пробудившись, нашли в глазах друг друга холодный ужас. Всю ночь во сне Норушкин пребывал в объятиях звероподобной Марфы Мшарь, которая всякий раз, как только он был готов излиться, сажала ему на мошонку налитого болью шершня. Ольге же снилось, что она в тягости, что лоно её разверзается и выходит из него на свет волосатое чудовище с четырьмя рядами зубов, смоляными глазами и чёрным раздвоенным языком.

Встав с постели, Фёдор первым делом отправился в самую дальнюю часть дома, где в холодном чулане с потайным замком стоял хрустальный гроб, о существовании которого его молодая жена ничего не знала. Марфа Мшарь, так и не поменявшая после поцелуя Фёдора своего ужасного облика, пребывала с ребёнком на положенном месте. В недоумении отжав насквозь пропотевшие чулки, Норушкин запер дверь и приказал закладывать сани.

Вокруг шумели наполненные лёгким ветром сосны, дынным светом светило солнце, под полозьями поскрипывал снег, лошади фыркали на крепком морозце, а Фёдор сидел в санях, укрывшись шкурой белого медведя, и, исторгая заиндевелый дух из могучей груди, слышал в своей голове странный подспудный гул, как будто кто-то говорил с ним под водой или сквозь толщу залитого в его уши воска.

Примчавшись в Ступино, где стояла крытая белым железом каменная церковь Вознесения, устроенная греком Арсением, архиепископом Елассонским так, что эхо в ней отзывалось только на мужской голос, Норушкин распорядился отслужить панихиду по девице Анне, а её некрещёного сына наказал батюшке включить в поминальную молитву. Поп в Ступине был знатный: росту в нём — сажень, борода до пупа, плечи под рясой как булыганы, на игрищах, смеясь, крестился двухпудовой гирей, а слово его было так крепко, что било грешника в лоб, словно конь подкованным копытом. Когда треба была справлена (за княжескую плату отслужили вмиг и с усердием — усы и борода у Фёдора даже не успели оттаять), Норушкин немедля отбыл обратно в Побудкино. Там он повелел доверенному холопу, уже изрядно поднаторевшему в шельмоватом балаганном промысле, собираться в путь и, взяв себе помощников, отправляться с хрустальным гробом в Ливонию, куда не простиралась тень белого клобука Новгородского владыки. На этот раз Фёдора не заботил прибыток — он просто решил отослать уродов подальше, чтобы забыть их целиком, без остатка, полагая, что вблизи они способны исподволь впечатлять человека, застигая его врасплох в безвольную минуту сна.

Однако следующей ночью он вновь очутился в жестоких объятиях Марфы Мшарь, а Ольга вновь рожала чудовище. Так продолжалось целую неделю, в конце которой, на святого Вонифация, врачевателя беспросыпных пьяниц, Норушкин запил, желая одурачить сон беспамятством, а у Ольги забился на левом веке живчик, ибо она поняла, что и вправду беременна.