Отъявленные благодетели - Павел Владимирович Селуков Страница 15

метро. Передвигаться по верху в Москве затруднительно и дорого. А когда передвигаешься по низу, в голове картинка не складывается. Москва получается рваной, безо́бразной. Ты как бы в одном месте под землю спустился, в другом вспучился, а что там между норами – хрен его знает. Москва – это вообще «хрен его знает» в вакууме. Дайте депровинциализацию, кричат, дайте децентрализацию! Смешные регионы. Ежу понятно, что такой огромной страной, как Россия, невозможно управлять из Москвы. Но кто же дает децентрализацию? Депровинциализацию кто дает? Никто. Волюшку не дают. Самостоятельность не клянчат. Дай вон ее Перми, это ж офонареть, что будет! Москва – это символ России, если под Россией подразумевать повсеместную черезжопность. Демократию, права человека, другие ништяки у нас обществу всучило государство. Но разве такое бывает, чтобы государство всучило обществу хоть что-то, ограничивающее власть самого государства? Одни словесные конструкторы в воздухе плавают. Потряси любой, и содержание валится под ноги. «Если выпало в империи родиться…»

Завали-ка ты хлебальник, политолог. Я всегда перед «стрелками» и конкретным рамсиловом на отвлеченные темы думаю. Не просто отвлеченные, а масштабные, чтобы мои проблемы не казались такими уж неподъемными. То есть чисто умозрительно я засады на Красной площади не предвидел, но чуйка скверная хорохорилась. Когда Собянин киоски и другую жизнь из центра вышвырнул, Москва стала красивее и страшнее одновременно. Это как ехать в Вавилон и найти его Иерусалимом. В небесном смысле. Ну, или удачно прикидываться Европой, когда ты Азия. У меня от такой мимикрии мурашки по коже. Она как бы усиливает азиатчину. Настолько все тупиково, что на фоне этой тупиковости федеральный розыск и тупиком не кажется. Просто стремно как-то, что наше с Ангелом прахо-медовое путешествие превратилось в такую вот кровавую херню.

Ангел сидела спокойно, но ближе к центру заерзала и придвинулась ко мне. Я кайфую от ее сдержанности. Могла бы прижаться, сказать какую-нибудь чушь. Нет, молчит. Я тоже молчал. Если не накручивать – плевое дело. Взял щепотку Бориски, бросил в воздух и кати себе в Питер. На самом деле я неправильно называю Петербург – Питером. У нас с ним недостаточно близкие отношения для этого. Я там и был-то всего один раз.

– Сева, парканись на Малой Лубянке где-нибудь. Мы пройтись хотим.

– Сделаем. Задаток дашь?

– Чтобы ты с ним уехал, и ищи ветра в поле? Три косаря дам. Остальное – по дороге в Петербург.

– Ладно.

Сева долго искал парковочное место, но все-таки нашел. Вокруг вздыбился сталинский ампир. Город казался преувеличенно четким, холодным, красиво-казенным, необжитым. Мне почему-то вспомнился фильм с Уиллом Смитом «Я – легенда», это где он в одну каску по безлюдному Нью-Йорку ходит и с манекенами здоровается. И еще Детройт из «Выживут только любовники». Когда происходит непонятное… Нет, не так. Когда мне страшновато, я почему-то прячусь в двух берлогах – самосочиненной философии и культурных аллюзиях. Иногда я думаю, а не из подобного ли страха родился постмодернизм?

Мы с Ангелом вылезли из машины и пошли на Красную площадь. Миновали Воровского. Спустились в переход. Оставили за спиной Лубянку. Вышли на Никольскую. У Ветошного переулка я остановился. Исчезли люди. До Ветошного прохожие встречались постоянно, а тут неожиданно вымерли. Наверное, надо было дать заднюю. Развеять Бориску ценой своей жизни мне как-то не улыбалось. Просто… Надоели непонятки. Разузнает Фаня, не разузнает – бабка надвое сказала. А тут можно языка взять и расспросить по-свойски. Я с детства такой. Не могу бояться или жить в тумане. Иду на страх, в туман этот, даже если жопу могут прищемить, и всех бью и все выясняю. Не потому, что я смельчак, а потому что слабак. Не могу долго бояться или плавать в неизвестности.

– Ангел, дай мне урну и возвращайся в машину.

Ангел тоже чувствовала неладное. Она и так-то белоснежная, а тут вовсе в снежинку превратилась, обелела. И глаза горят. Я аж залюбовался.

– И не подумаю. В конце концов, это мой муж.

– Муж объелся груш. Если нас двоих посадят, какой в этом кайф? А ты мне с воли «Маску» зашлешь. Я в это время года именно эти конфеты предпочитаю.

Я пытался шутить, чтобы разрядить сгущающуюся атмосферу. Неудачно, как видите. Ангел сказала:

– Знаешь, что сейчас происходит?

– Что?

– Ты помещаешь меня в викторианство. «Иди в машину и жди там, а я крутой мужик с яйцами, я разберусь!»

– Ну, яйца у меня действительно…

– Действительно. Но моя щелка ничуть не хуже.

– Ничуть. Мать всех щелок. Прелесть, что за щелка.

Я покорился. Хотел метамодернизма, офигенную телку и партнерских отношений? Получите, распишитесь. Пошли на Красную площадь. Прошагали ГУМ. В голове промелькнуло: «Тут ФСО все отслеживает, камеры повсюду, куда, нахер, идем?!» Вышли на площадь. Метров на двадцать углубились в пустоту. Тут я понял, что хана рядом. Ни караула возле Мавзолея, ни ментов по периметру.

– Развеивай, Ангел. Не мешкай.

Ангел скинула рюкзак и присела на корточки. Я застыл в предбаннике транса. С трансом одна беда – если в нем просуществовать долго, назад не вернешься. Саврас, бедолага, полчаса в нем побыл, а теперь трупы в морге пилит. Кожу хотел с себя срезать, потому что она трупами пахнет, а запах отталкивает девушек. Мы с Фаней насилу его отговорили.

Ангел достала урну, когда я их увидел. Они бежали от Исторического музея. Давненько эти камни не поливали кровью. Ну, да ничего, щас польем. Место силы. Ленин еще. Упыриный дух. Тяжесть несусветная. Ангел их не видела. Я бросил: «Если не вернусь – уходи». И побежал. Я бежал легко. С желтыми глазами на омертвевшем лице. Чуть не крикнул: «Халуай!», но сдержался. По одному этому выкрику знающие люди многое смогут про меня понять. Их было семеро. В отутюженных классических костюмах. Я рвал дистанцию и, казалось, сам воздух, когда они открыли огонь по-македонски. Я охренел. Пусть и с глушителями, но палить по-македонски на Красной площади… Кто это вообще такие? Я ушел в маятник. В настоящем маятнике нет ничего человеческого. Голова в нем вообще не участвует. Пули высекали искры, но ложились кучно. Серьезные ребята. До стрелков оставалось десять метров, когда я вышел из маятника и прыгнул. Левый бок ожгло пулей. Потом плечо. И ногу. Плечо и ногу по касательной, а бок конкретно. Хороши, суки! Я убивал. Я ломал. Я влетел в гущу и взорвался локтями, коленями, пальцами, ладонями, лбом. За моей спиной была Ангел.

Я понял, что мне не уйти. Ни за что не уйти. Поднимут вертолеты. Затравят. Загонят в Москву-реку. Накроют автоматами